В заказанном для лейтенанта номере у окна, выходившего на Цветник, сидел в кресле человек лет тридцати пяти в костюме спортивного покроя.

- Лейтенант Козельский? Я капитан Волоков. Мне звонил Игорь Николаевич.

- Ясно. Это ваш парень в ковбойке?

- Наш. Кравчук пошел в квартбюро?

- Да. Так сказал.

- Хорошо. Юра его проводит. Мы там подобрали два-три подходящих адреса. Пусть устраивается. Какое он на вас произвел впечатление?

- Быку шею свернуть может.

- Здоровый мужчина, ничего не скажешь. Вас, кажется, еще Дубинина интересует?

- Дубинина тоже.

- Личность любопытная.

Капитан отодвинул штору.

- Видите, там, на горке, домик в псевдоготическом стиле?

- Вижу. Санаторий?

- Санаторий. Сейчас. Шахтерский. А до революции принадлежал папаше этой Дубининой. Был такой предприниматель от медицины.

- Где же он теперь?

- Ну, теперь... Там, где медицина уже не требуется, я думаю. Дочке-то под пятьдесят. Впрочем, о папаше у нас сведений никаких нет. Ушел в свое время с белыми. Вот и все.

- И дочку бросил?

- Представьте себе. Дочка с матерью осталась. Мать умерла в пятьдесят четвертом году. Здесь и похоронена, на местном кладбище. Сама Валентина перед войной в пединституте училась. Это перед войной. А вот в войну... нехорошо вышло. Переводчицей в городской управе работала при немцах.

Капитан Волоков прошелся по номеру, и Козельский заметил, что через его светлые волосы пробивается лысина. Как бы поймав взгляд лейтенанта, Волоков пригладил рукой макушку.

- Но есть и смягчающие моменты. Отказалась от санатория, который предлагали возвратить ей оккупационные власти. Помогала кое-кому из местных жителей, когда шла массовая отправка в Германию. В общем, вела себя двойственно. Но была осуждена. Вернулась в пятьдесят шестом. С тех пор живет в материнском доме. Ни в чем не замечалась. Иногда пьет. Но всегда одна и тихо.

Козельский подумал, что Дубинина знает Укладникова по ссылке.

- Спасибо. Без вашей помощи я тут ничего не сделаю.

Волоков воспринял эти слова как должное.

- Вы к нам, конечно, не ходите. Связь будем держать по телефону, и я захаживать буду. Думаю, что Игорь Николаевич в обиде не останется. Я с ним работал немножко.

Простились они довольные друг другом. Козельский стянул пропотевшую рубашку и пошел принимать душ. В коридоре заманчивая блондинка с соломенной сумкой осмотрела его довольно внимательно.

"Курорт", - вспомнил Вадим насмешки товарищей, но не выдержал и оглянулся. Сзади блондинка показалась ему еще лучше.

В уголовный розыск Козельский попал не сразу. В школе он мечтал о химическом факультете. Учительница говорила: "Химия - это единственная наука, которая все может сделать из воздуха". И демонстрировала чудеса в пробирках. Но на вступительных экзаменах ему не хватило того единственного балла, без которого... Короче, в ожидании лучших времен пришлось пойти на завод. А там никаких чудес не было. Просто делали краску, да еще такую, что покупатели присылали директору недобрые письма.

Вечерами Вадим дежурил в дружине. Дежурил потому, что нужно было. Ходили по улицам, иногда уговаривали какого-нибудь пьяного дурака не ругаться громко. А так больше анекдоты травили.

Однажды они сидели в районном отделе, ждали, куда пошлют, перешучивались. На столе дежурного затарахтел телефон, и кто-то, не назвавший себя, пробормотал впопыхах:

- В ресторане "Кавказ" в малом зале под фикусом парень в болгарском свитере. Так у него пистолет под пиджаком...

Трубку повесили.

Дежурный махнул рукой.

- Каждый день такие хохмы. Но все-таки придется вам смотаться туда, хлопцы. На всякий случай.

Лейтенант, с которым они поехали, тоже был уверен, что это очередной розыгрыш, но оказалось, что был это совсем не розыгрыш.

Треснул внезапно выстрел, и остановился, будто ткнувшись в стену, лейтенант, и замерли обомлевшие ребята, а бандит метнулся в подворотню и исчез. Да его и не ловил никто - не ожидали они этого выстрела. И когда Вадим стоял, окаменев, в бледном, голубом пятне света, падавшем из окна ресторана, он не знал еще, что выбор его определился.

Но прошло еще почти четыре года, три из которых в пограничном гарнизоне, пока вошел он в кабинет Мазина, и тот, поглядев Вадимовы бумаги, спросил:

- К нам, значит?

- Так точно.

- Не боитесь?

- Да нет вроде.

- Все сначала не боятся.

Вадим вспомнил мокрую улицу, выстрел, стеганувший из тишины, капли пота на лбу умирающего лейтенанта, который тоже не боялся.

- Я знаю.

- Это хорошо, если знаете. Но знать мало. Помнить все время нужно. И думать тоже... Вы думать любите?

Козельский смутился:

- Да разве ж про себя так скажешь?

- А почему бы и нет? Попробуйте.

Мазина интересовал не сам ответ, а то, как он будет сказан.

- Ну, что же вы?

- Да вот думаю, что сказать.

Мазин засмеялся:

- Ладно. Думайте.

Освеженный и отдохнувший, Козельский вышел из гостиницы, когда до вечера оставалось еще часа два. Он решил прогуляться на Лермонтовскую, где жила Дубинина.

В маленьком, усаженном цветами дворике сухопарая женщина с гладко зачесанными седыми волосами и тонкими, поджатыми губами подстригала садовыми ножницами кусты.

- Не скажете, как пройти к Цветнику?

Женщина подошла к невысокому заборчику и посмотрела на Вадима неприветливыми светлыми глазами.

- Пройдите два квартала, сверните направо.

Это прозвучало точно и сухо.

- Благодарю вас.

- Пожалуйста.

Так они сделал. Прошел два квартала и свернул вниз по бульварчику, вливавшемуся в Цветник, когда на одной из туфель у него развязался шнурок. Лейтенант присел на скамейку. А когда поднял голову, покончив со шнурками, то увидел Кравчука.

Геолог шел по противоположной стороне бульвара, но не вниз, а вверх, шел довольно быстро, глядя прямо перед собой. Потому он и не заметил сидящего Козельского.

"А городок-то узковат", - Вадим проводил взглядом своего "подшефного". Тот дошел до перекрестка и свернул на Лермонтовскую. Парня в ковбойке не было видно. "Может, это и верно, не нужно быть навязчивым", подумал Вадим и пошел снова вниз к Цветнику. Там, по его мнению, могла находиться блондинка, одинаково привлекательная со всех сторон.

Блондинку в этот вечер он не нашел, а на другой день ему уже было не до нее.

Разбудил лейтенанта телефонный звонок.

- Козельский?

- Я. Кто это?

- Волоков. Ночью умерла Дубинина.

- Что? Да она ж вчера была жива и здорова.

- Вчера была, а сегодня нет. Отравилась газом.

- Случайно?

- Пока решить трудно. Можно предполагать самоубийство.

- Курорт, - сказал Вадим, кладя трубку.

X

Мазин был не так уж не прав, когда в разговоре с Аллочкой назвал "кожаного" дураком. Но бывает, что и дуракам приходят в грлову удачные мысли. Особенно когда их подхлестывает злоба. А "кожаный" и был из таких злобных дураков, потому что, будь он поумнее, он давно догадался бы, что разыскивать Эдика не следует, а следует даже, наоборот, радоваться его исчезновению. Но, кроме злобы, "кожаного" вела жадность. Когда же злоба и алчность соединяются в таких людях, те уже не в состоянии осмотреться по сторонам, а самые "умные" идеи, которые приходят им в это время в голову, ведут только к гибели и их самих, и других людей.

Ошибка же Мазина заключалась в том, что он считал путь этот довольно длинным, и предполагал, что есть еще время пересечь его. Это была ошибка, но не вина. Виновата была Аллочка, которая скрыла главное. Главное и еще одну мелочь. Впрочем, мелочей в подобных историях не бывает. Знай Мазин эту мелочь, главное открылось бы ему почти наверняка. Но он поверил Аллочке, когда она сказала, что живет в общежитии. А это было правдой лишь частично. И "кожаный" имел на этот счет более точные сведения. Поэтому, когда он зашел в общежитие, его ничуть не удивил ответ вахтера: