- Сейчас Валентина придет, ужинать будем, - сказал он, потому что нужно было нарушить молчание, он помедлил, приглядываясь к лицу матери, и, заметив, что она слегка шевельнула головой, ушел на кухню. Он достал стакан, открыл бутылку с пивом, налил и жадно выпил, пиво было свежее, и на краях стакана остались клочья таявшей пены.

В магазине он хотел еще прихватить и бутылку водки, но, что-то в собственном настроении, может быть неуверенность, помешало, и он был доволен своей выдержкой, теперь он уже твердо знал, что брать водку на этот раз никак нельзя было. Он услышал, как Валентина открыла дверь, затем осторожно разделась и сняла сапоги, он увидел ее в дверях и нахмурился, первым делом она поглядела на бутылку на столе, затем перевела взгляд на мужа и молча кивнула в сторону двери в комнату, где лежала мать, взглядом спрашивая, как дела. Василий в ответ неопределенно пожал плечами, сердитое, недовольное лицо жены вызвало и у него мгновенную реакцию раздражения, и он, шагнув к столу, вылил остатки пива в стакан и залпом выпил.

- Зря ты, Вася, - сказала Валентина, присаживаясь сбоку и устало кладя руки на цветастую клеенку, она работала на конвейере на обувной фабрике и часто жаловалась, что к вечеру совершенно выматывается. Василий ничего не ответил, лишь открыл вторую бутылку с пивом, опять налил и придвинул жене:

- Выпей.

Валентина взяла стакан, окунула губы в пышную пену и глотнула, глаза у нее были сейчас грустные и усталые, но она была благодарна мужу за эту маленькую заботу, минут через десять она, посидев у кровати свекрови и напрасно попытавшись расшевелить ее, уже привычно хлопотала на кухне, а Василий по-прежнему молча потягивал пиво, становясь все угрюмее. Он отказался от ужина и, еще раз взглянув на мать, лег спать, оставив дверь к ней в комнату приоткрытой. Он еще услышал, как возилась, раздеваясь, и вздыхала рядом жена, затем сон окончательно сморил его.

Ему показалось, что он проснулся сразу же от голоса матери, позвавшего его, и он услышал этот ее голос еще во сне, а уж только затем проснулся. Он это хорошо помнил, так же как и то, что еще во сне этот, совершенно особый голос матери сковал его, и он некоторое время лежал, обливаясь от невыносимого страха холодным потом. Затем он тихо выпростал ноги из-под одеяла и скинул их с кровати, нащупывая разношенные войлочные тапки и чувствуя гулко и неровно колотившееся сердце. Из приоткрытой в комнату матери двери пробивалась широкая, тусклая полоса света: это горел ночник. И тут Василий опять услышал ее голос, вернее, не услышал, а как бы почувствовал его изнутри, голос, по-прежнему какой-то особый, нечеловечески гулкий, прозвучал где-то глубоко в его душе, в сердце, ударил в мозг, и Василий как бы сорвался с постели и бросился к ней в комнату. Она встретила его нетерпеливым, лучащимся взглядом, он заметил, что глаза у нее как бы стали больше, теперь на этом высохшем, маленьком, почти детском лице-оставались одни глаза, потому что и говорить она уже почти не могла.

Василий опустился у изголовья кровати на колени, Евдокия едва-едва шевельнула губами.

- Что, мать? - тихо спросил он, беря ее руку в своиладони и невольно вздрагивая, рука была уже мертвая, холодная-холодная. - Ты меня звала?

"Кликала, кликала, сынок", - скорее угадал, чем услышал, он ее бессильный шепот.

- Ну что, мать, попить? Или все-таки "скорую" вызвать?

"Не надо, ни к чему, - опять угадал он. - Помираю, сынок... Гляди же не обмани... как обещал, в Вырубки... на свои погост отвези... Слышишь... Вырубки, Вырубки, сынок..."

И хотя Василию стало страшно так, как никогда не было, он, пересиливая себя, с недовольным видом покачал головой:

- Ну что ты в самом деле, мать? Мы еще Ивана дождемся да женим его, мы еще на свадьбе-то...

Он умолк и, наклонившись еще ниже над ее лицом, уже совершенно иным голосом спросил:

- Что?

"Ты икону-то... икону Ивана-воина, - опять больше угадал, чем услышал он, - себе возьми... Ты ее не бросай гляди... Ванюшке, унуку, от меня отдай... Иван-воин в мужичьем деле в помогу... ты гляди..."

- Мам, - тихо позвал Василий с больно и страшно заколотившимся сердцем, но она, вытолкнув из себя замирающий, как бы остывающий последний шепот, теперь все старалась не отпустить его глаза и все пыталась оторвать голову от подушки, Василий все время как бы в себе чувствовал это бесплодное усилие матери, и ему было тяжело и мучительно неловко. Он почувствовал у себя за спиной присутствие жены, оглянуться он не успел. У матери слабо всхлипнуло где-то в груди, в горле, и тотчас голова ее скатилась вбок, лицом к стене. Василий подождал, почему-то не вставая с колен, но отодвигаясь все дальше и дальше от кровати.

Он натолкнулся затылком на что-то теплое, это были руки жены...

- Что ты, Вась, ждали ведь, - приглушенно и как-то буднично сказала она и помогла ему встать.

Василий качнулся, слабость была во всем теле, и в ушах назойливо звенело.

- Три часа ночи-то, самая глухота, - опять почти шепотом сказала Валентина, слегка всхлипнула, подошла к постели и как-то очень просто выладнала голову покойной, избегая вглядываться в полуприкрытые стекленевшие глаза, закрыла их легким движением пальцев, затем подвязала платком челюсть. Она еще свела на грудь высохшие, почти неслышные руки свекрови и связала носовым платком большие пальцы обеих рук, чтобы они не разъезжались. Василий смотрел на жену во все глаза, затем, вздрогнув, опять почувствовал, что в голове плывет, и хотел открыть форточку.

- Не надо, подожди, нельзя пока, - остановила его жена, и он не стал спрашивать, почему нельзя и откуда она знает, что нельзя. - Еще душа с телом не разошлась, она еще нас слышит...

"Экую чепуху городит баба", - подумал Василий, но чтото в ее словах как бы осветило все по-иному, комната, давно не проветриваемая (мать всегда боялась простуды), была знакома до мельчайшей подробности, но теперь, после слов Валентины, что-то неуловимо изменилось вокруг, словно чей-то тихий вздох опять потряс всю душу Василия, и только теперь он понял, что матери уже нет и никогда больше не будет, и он уже не услышит ее плавной, слегка медлительной речи, и его больше не остановит ее взгляд, если случится впасть в полный раскрут, что-то опять сверкнуло и простонало в душе, и он, сдерживая непрошеные слезы, торопливо вышел в другую комнату, затем на кухню, сел к столу, тяжело опустив голову на руки. Скоро подошла и Валентина, села напротив, он видел ее уставшее лицо, не отдохнувшие после работы глаза.

- Ну вот, теперь хоронить надо, - сказала Валентина. - Поди, рублей пятьсот уйдет, а надо.

- Надо, - согласился Василий, совершенно отчетливо понимая, о чем сейчас думает жена и что хочет сказать дальше.

- Какая разница, где лежать после смерти, - услышал Василий далекие и какие-то бесцветные слова, но он был так опустошен, что не смог даже возмутиться. - Ты, может, Вась, выпьешь? Да, может, поспишь, а то с утра делов при,валит...

- Если есть, выпью...

- Есть.

Василий не заметил, откуда и как перед ним появилась непочатая пол-литровая бутылка, стакан и тарелка с солеными огурцами.

- Еще стакан-то поставь, - сказал Василий, ловко скручивая с головки податливую фольгу и вспоминая то время, когда такие бутылки закупоривались самыми настоящими пробками и мужики в Вырубках ловко выбивали их ладонью в донышко.

- Да я не буду, Вась, - стала отказываться Валентина, - а то на ходу так и свалюсь...

- Поставь, - потребовал Василий, хмурясь, и Валентина, быстро взглянув на него, добыла из настенного шкафчика еще один стакан и осторожно, без стука, поставила на стол. Василий налил себе почти вровень с краями, а ей с четверть стакана, молча глядя друг другу в глаза, они выпили, а Валентина, отщипывая от хлеба кусочек мякиша, задумчиво покачала головой.

- Уросливый же ты, Вась, - сказала она даже с какойто ласковостью в голосе. - Я-то все вижу, все у тебя в глазах-то стоит. Ну что ты на меня-то ожесточился? Я, что ли, твой главный враг на земле? Эх, Вась, Вась... О семье же?