Из госпиталя лейтенанта домой комиссовали, ногу пришлось отнять. А мне — реабилитация. Ведь в штрафбате — только до первой крови. Звание, конечно, не вернули, так рядовым до Берлина и дошел. А после войны решил своего лейтенанта разыскать. Да все как-то откладывал с одного года на другой. А тут, думаю, откладывать некуда, сердечко стало напоминать, что немного осталось по земле топтаться. В прошлом году нашел его адрес через ветеранские организации. Списались и решили встретиться в этом году на 9 Мая. Как видите, не дождался меня Сергей Викторович. Зашел в ваш храм, гляжу на икону, а на ней — та самая женщина, которая нас под Прохоровкой спасла. Оказывается, это Матерь Божия. Я, между прочим, тогда еще об этом подумал. Ну, мне пора, пойду потихоньку на поезд. Спасибо Вам огромное, молодой человек. Даст Бог, на следующий год приеду на годовщину Сергея Викторовича.

На следующий год я так и не увидел Николая Ивановича в нашем храме. Наверное, два фронтовых товарища встретились, но уже не в этом мире. Теперь каждый раз, когда я прохожу мимо иконы Божией Матери «Нерушимая Стена», останавливаюсь перед ней и молитвенно поминаю всех воинов, вставших нерушимой стеной на пути врага нашего Отечества под благодатным покровом Царицы Небесной.

В отпуск в этом году я наконец-то поехал в Питер. Неделю сидел в библиотеке Духовной семинарии, отбирая и копируя ноты для нашего церковного хора. В конце недели решил съездить навестить своих друзей. Какое-то время по окончании семинарии, еще до своей женитьбы, я оставался в Петербурге и работал регентом в одном из открывшихся вновь храмов. Певчих для хора удалось набрать без труда: Петербург — город старых музыкальных традиций. Большинство моих певчих были людьми хотя и одаренными от природы, но, если так можно выразиться, свободными от всех обязанностей, кроме разве одной — просто жить, ничем себя в этой жизни не обременяя. Про себя я называл их «блаженными», не в смысле того, что они святые; грешники, конечно, и водку пьют, и с женщинами амуры себе позволяют. «Блаженные» они для меня были в том смысле, что ничего от этой жизни не требовали, а довольствовались тем, что Бог послал, и этому радовались искренне, как дети. Себя и круг наших общих знакомых мы именовали «петергофской тусовкой». Каждый из этих «тусовщиков» обладал какими-либо достоинствами, впрочем, как и недостатками. Например, Владислав Крылышкин, по прозвищу Мефодий, слыл искусствоведом, в чем многие сомневались. Но вот в организаторских способностях Мефодия никто не сомневался. Александр Шкловский, по прозвищу Шульц, был замечательный музыкант, в таланте которого никто не сомневался. Когда он после хорошей чарки начинал импровизировать игрой на флейте, все вокруг замирали в благоговейном восторге. Но самым непосредственным «тусовщиком» был Вадим Садков, по прозвищу Садик. Нигде он постоянно не работал, семьи не имел. Просто жил под небом и радовался этой жизни. Про таких скажут: «Никчемный человек, зря только небо коптит». Однако Садика все очень любили, так как он был совершенно бескорыстным, незлобивым и добродушным человеком, к тому же Бог наградил его многими талантами. Садик, например, прекрасно исполнял под гитару старинные русские романсы. И в связи с этим, а может не только, имел немало поклонниц среди прекрасной половины человечества. Он пел в церковном хоре, да так вдохновенно, что, казалось, еще немного, и он отделится от пола, и там, «на воздусях», даже не заметит свое воспарение. Кроме того, Садик слыл модным художником, картины которого были занесены в зарубежные каталоги, хотя он никогда не обучался художеству. На эту стезю художественных дарований Садика вывел следующий забавный случай.

Когда он обучался в Петербургской духовной семинарии (потом его оттуда выгнали), то вместе с семинарским хором поехал в Германию для концертных выступлений. После оконча-ния программы им раздали по двести марок, и хор вернулся в Петербург. Садик, естественно, напился и решил остаться еще погулять в Германии. Пока он пропивал в баре свой гонорар, к нему подошел русский художник и попросил похмелиться. Садик, естественно, с радостью встретил своего соотечест-венника, и они напились вместе. Художник посетовал, что приехал в Германию подзаработать, но его картины не берут. «Эти немчуряги в настоящем искусстве ничего не смыслят», — жаловался он. Перед тем как распрощаться, он подарил Садику свои кисти, краски и мольберт, а сам ушел на поезд, чтобы вернуться в Россию.

Утром, когда Садик проснулся, как он сам выразился, «трубы горят, а в карманах ветер гуляет». Взял он мольберт и пошел на городскую площадь. Площадь красивая, как игрушечная, кругом дома с востроконечными крышами и соборы готические. На открытых террасах возле баров и кафе люди сидят, пивко потягивают и говорят что-то на непонятном для Садика языке. Еще он заметил, что на площади художников много: сидят, соборы да дворцы рисуют. Решил и Садик что-нибудь нарисовать. Но дворцы и соборы ему показалось сложным рисовать, кисти-то он никогда в руках не держал, потому решил рисовать людей с натуры, как они пиво пьют. Выбрал себе натуру покрупнее и давай малевать. Но поскольку его взор притягивала больше не живая натура, а кружка с холодным пивом, то вначале он стал рисовать именно ее. В изображение кружки он вложил всю свою жаждущую похмелья душу. Кружка получилась у него огромная, на две трети листа. Так что для немца, ее держащего, места почти не осталось. Но он все равно его пририсовал. Маленького, толстенького, как таракана. Закончил Садик картину, задумался: что же ему дальше рисовать? Слышит, за спиной кто-то губами причмокивает: «Гут, зер гут».

Это немец подошел, показывает, что картина ему понравилась, и он хочет ее приобрести. Обрадовался Садик, думает, если пять марок даст этот немчуряга, то как раз хватит похмелиться. Подает ему картину. Немец сует ему купюру в сто марок. Садик испугался, думает: чем я ему сдачу буду сдавать? «Найн, найн», — и показывает немцу растопыренную ладонь, мол, мне только пять марок хватит.

«Энтшульдиген зи», — сказал немец, убрал сто марок, сунул другую купюру и ушел.

Разворачивает ее Садик, смотрит, а это пятьсот марок. Так он и стал художником.

Вот этого самого Садика я и решил навестить в первую оче-редь. Доехал на электричке до остановки «Стрельна», вышел и иду по Петергофскому шоссе в сторону его дома. Тут мимо меня, громыхая и чадя, проехала «Победа», раскрашенная темно-зелеными пятнами под маскировку, как у военных автомобилей. Проехала — и остановилась. Из «Победы» выскакивает Садик, бежит ко мне, руки растопырил и орет:

— Алешка, друг, наконец-то приехал! Вот радость-то какая, еду, смотрю, ты идешь, я глазам своим вначале не поверил.

Обнимет он меня, потом отойдет на шаг, посмотрит и снова обнимет.

— Ну, браток, садись в мой лимузин, прокачу с ветерком. Видишь, какой он у меня красивый, сам его раскрашивал. Нравится? То-то. Так, куда едем? — спросил Садик, когда я сел в автомобиль.

— Да, собственно говоря, я в гости к вам приехал, так что мне все равно.

— Замечательно, Алеша, друг, значит тогда гуляем по полной программе. Сейчас едем ко мне домой, пообедаем. Правда, на-счет продуктов у меня шаром покати, но это поправимо. Я сей-час при деньгах, все необходимое в магазине купим. Я ведь теперь, Лешка, бизнесом занимаюсь.

— Каким бизнесом? — удивился я.

— Все расскажу, у меня секретов от друзей нет. Я умею, значит, пусть другие люди тоже умеют. Ведь все кушать хотят, и всех Бог сотворил равными.

— А рисовать картины бросил, что ли? — спросил я.

— Нет, рисую помаленьку, для души. Вот приедем домой, я тебе покажу свою последнюю работу.

Он остановил машину около магазина, пошел за покупками. Приходит через несколько минут и радостно сообщает мне:

— Ну, Лешка, живем, закусон — что надо, деликатесный. Вот посмотри.