После маминого рассказа у Вики на душе как бы спокойнее стало. Но, когда подошло время заседания педсовета, ее снова охватил страх. Классная руководительница Клавдия Феофановна предупредила Вику, что сегодня будут разбирать на педсовете ее поведение, и чтобы она недалеко от учительской ждала. Вика стояла, ожидая, когда ее позовут, ни жива ни мертва. В щель приоткрытой двери она увидела сидящих за столом учителей и ту даму из районо, что приходила к ним домой. Но самое страшное, возглавлял педсовет директор школы Петр Аркадьевич Жаринов, которого побаивались не только ученики, но даже и учителя. Когда он шел по коридору школы, то умолкали самые хулиганистые ребята. Во время войны Петр Аркадьевич служил в разведывательном батальоне. В битве на Курской дуге лишился левой руки. Вернувшись домой, окончил педагогический и стал директором школы. Когда Вика увидела его, восседающего в учительской, мужество окончательно покинуло ее. Она потихоньку попятилась, а потом припустилась во всю прыть в свой класс. Взяв портфель, направилась было к выходу, но навстречу ей уже шла Клавдия Феофановна.

— Вика, куда же ты подевалась? Тебя ждут в учительской.

— Я туда, Клавдия Феофановна, не пойду, я боюсь, — и Вика заплакала.

— Ну вот, — озадачилась Клавдия Феофановна, — что же мне с тобой делать?

Она подошла и стала гладить Вику по голове:

— Думаешь, мне туда хочется идти? Но надо, понимаешь? Надо. Я же буду с тобой, — Вика с недоверием посмотрела на Клавдию Феофановну, все еще всхлипывая. — У меня, Вика, тоже душа противится идти туда. Но деваться некуда. Да я уверена, Петр Аркадьевич хоть и строг, но справедлив, не позволит он тебя обидеть напрасно.

Когда Вика с классной руководительницей зашли в учительскую, там горячо ораторствовала дама из районо:

— Мало, что ли, товарищи, нам потрепали нервы эти религиозные фанатики два года назад, когда у них какая-то Зоя стояла? Теперь вот наших учащихся завлекают в церковь, так сказать, уводят от строительства коммунизма. С этим надо решительно бороться. Нельзя давать родителям коверкать души наших детей религиозным дурманом.

Директор при этих словах как-то поморщился и бесцеремонно перебил даму:

— У Вас, я вижу, все по этому вопросу? Тогда садитесь.

Дама замолкла и, обиженно поджав губу, села.

— Теперь попросим, товарищи, выступить классного руководителя Серовой. Что Вы можете сказать по этому вопросу?

Клавдия Феофановна встала:

— У меня лично к Серовой никаких претензий нет. Поведение хорошее, в учебе также наблюдаются успехи.

— А скажите нам, мать Серовой ходит на родительские собрания?

— Да, товарищ директор, ходит, в дневнике расписывается, постоянно проявляет интерес к учебе дочери.

— Спасибо, Клавдия Феофановна, садитесь. Ну, все ясно, товарищи, у школы к Серовой никаких претензий нет ни с какой стороны, а то, что она в церковь ходит, так это их личное семейное дело. Законом это не запрещено, — он повернулся к даме из районо. — А вот касательно коверканья душ детей, так и меня мама в детстве в церковь водила и молитвы заставляла учить. А потом нам эти молитвы ох как пригодились на Курской дуге! Представьте себе, перед этим страшнейшим сражением Великой Отечественной все молились, от генерала до рядового. Сражение выиграли и немца до Берлина гнали. Сам я коммунист, а вот мать моя до сих пор в церковь ходит. Что же мне, от матери своей отказываться прикажете? — последние слова Петр Аркадьевич произнес жестко и встал, показывая этим, что педсовет окончен.

Домой из школы Вика не шла, а просто радостно летела. Весеннее солнышко припекало по-летнему. Ей хотелось с кем-то поделиться своей радостью. «Мама на работе сейчас, вот бы папа пришел, было бы здорово!»- подумала она.

Около барака на скамейке сидела соседка Екатерина Матвеевна и лузгала жареные семечки.

— Здравствуйте, тетя Катя! — радостно приветствовала ее Вика.

— Чему ты радуешься? — буркнула Екатерина Матвеевна. — Отец твой в больнице.

— Как — в больнице? — растерялась Вика.

— Да так, в цеху у них авария, вот его чем-то и пришибло.

— В какой больнице, тетя Катя?

— Вроде в Пироговке. Господи, да что это с тобой, белее молока стала! Да не убивайся ты так, он же все равно вас бросил.

— Он мой папа! — вскрикнула Вика, и слезы брызнули из ее глаз. Она развернулась и побежала к автобусной остановке.

В больнице ее к отцу не пустили, сказали, что он в реанимации, а туда нельзя. Вика все равно никуда не уходила, осталась сидеть в приемной. Вышла медсестра, стала уговаривать ее идти домой и прийти завтра, потому что сейчас папе будут делать операцию. Узнав об операции, Вика побежала в храм и всю вечернюю службу простояла на коленях перед иконой «Взыскание погибших», молясь Богородице об отце.

Придя домой, Вика не могла сесть за уроки, все казалось таким неважным, по сравнению с тем, что сейчас происходит с отцом. Еле дождалась с дежурства маму.

— Нельзя так убиваться, доченька, — стала та утешать Вику, — без воли Божией ничего не происходит. Это отцу твоему наказание от Бога за его великий грех.

— Мамочка, ну как ты можешь так сейчас говорить, ведь папе плохо, потому мы должны быть рядом.

— Он сам нас бросил, променял на эту женщину, значит, у него нет теперь семьи.

— Мамочка, пойдем завтра к папе в больницу, ну, пожалуйста, он увидит тебя и обрадуется, скорее будет выздоравливать.

— Ты иди, дочка, а я не пойду.

— Ну почему, мама? Мы же христиане, должны прощать.

— Мне обидно, дочка, но я все равно могу простить. Но если я приду туда, в больницу, и «эта» его тоже придет, что мне тогда прикажешь делать? Нет, я сказала: хочешь идти — иди одна.

На следующий день Вику пропустили к отцу. Тот лежал весь забинтованный, под капельницей, то ли спал, то ли был в каком-то забытье. Вика молча сидела около отца, поглаживая его руку, лежащую поверх одеяла, и читала про себя все молитвы, которые знала наизусть. Она сидела до тех пор, пока медсестра не вывела ее, сказав, что время для посещения больных закончилось. На другой день Вике повезло. Отец очнулся после операции и хотя ему было тяжело разговаривать, он все же прошептал:

— Пришла, доченька, а папа вот какой у тебя.

— Ты поправишься, папа, я ведь за тебя молюсь.

Они долго молча смотрели друг на друга, как бы разговаривая глазами, и им было все понятно.

На четвертый день с Викой захотел поговорить лечащий врач.

— Ты — его дочка, а где жена или другие родственники?

— Мама сейчас не может, — слукавила Вика, — а кроме нас, у папы никого нет.

Вику обрадовала догадка, что та женщина, к которой папа ушел, тоже не ходит к нему.

— Ну так вот, слушай, — продолжал врач, — черепно-мозговая травма заживет, и все прочие переломы срастутся, но на одной ноге началась гангрена, придется ногу отрезать, и дай Бог, чтобы на этом все закончилось.

— Как же папа без ноги? — растерялась Вика.

— Ну, тут уж ничего не поделаешь: или ногу, или целиком в гроб. Главное — это чтобы гангрена дальше не пошла.

Когда Вика пришла на следующий день, одеяло бугрилось только над одной ступней. Отец лежал, устремив взгляд в потолок, даже не поздоровался с дочерью.

— Папа, как ты сейчас себя чувствуешь?

Отец перевел свой тоскливый взгляд с потолка на дочь.

— Я ведь, доченька, из рабочих, как же я теперь без ноги, кому я нужен?

— Как это — кому? Мне ты нужен, маме нужен.

— Маме? Где же она? Нет, доченька, калеки никому не нужны.

— Зачем ты так говоришь, папа? А если бы с мамой что случилось или со мной, мы тоже были тебе не нужны?

— Ну что ты говоришь, доченька, типун тебе на язык!

Через день врач сказал:

— Все-таки гангрена пошла дальше, придется второй раз, уже выше колена, резать. Готовьтесь к операции, будем надеяться, что она — последняя.

У Вики все от этих слов похолодело.

Когда врач ушел, отец обреченно сказал:

— Вот видишь, дочка, через кровать от меня лежал больной, тоже резали, резали, а сегодня в морг снесли. Страшно помирать, когда тебе тридцать восемь лет.