…Из армии отец Никифор, тогда в миру Степан Косырев, вернулся полный радужных надежд. Планы его были просты и ясны: жениться на Наташке и начать работать. Слава Богу, специальность у него хорошая — электрик-монтер. А там дети, семья, все как у всех. Но все как у всех не получалось. Едва успел повстречаться с матерью, толком даже за столом не посидел, засобирался к Наташке.

— Что же ты, сынок, с матерью столько не виделся, даже пообедать не хочешь, бежишь куда-то? Готовила, ждала тебя, соседи сейчас придут, все повидать тебя хотят — вон какой герой стал!

— Да я, мама, не куда-то, а к Наташке. Так что к свадьбе, я думаю, надо готовиться.

— Сядь, сынок, — уже властно сказала мать, — мне с тобой поговорить надо. Как раз об этом.

Степан сел, и сердце его тревожно забилось в груди.

— К свадьбе она уже сама готовится, да только не с тобой. Есть у нее жених, ну из этих, как их, из новых русских. Так что нечего к ней ходить.

— А она мне про это не писала, — упавшим голосом проговорил Степан, — да и как же так? Этого не может быть. Мы же любим друг друга.

— Сейчас, сынок, деньги любовь заменяют. Да и все отношения другие между людьми, деньгами мерятся. В нашей молодости такого не было. Вот до чего демократы страну довели, — мать поглядела на осунувшегося сына, и ей до того стало его жалко, что она заплакала. — А не писала она тебе потому, что боялась, как бы в армии что с собой не сотворил. У вас ведь там оружие. И со свадьбой она торопилась, чтобы до твоего приезда успеть. А ты вон раньше на месяц, чем в письмах обещал, вернулся.

— Это меня, мама, за отличную службу домой пораньше отпустили. Когда свадьба-то намечена?

— Да зачем тебе это, сынок? Ты туда уж, пожалуйста, не ходи. Найдешь ты себе еще лучше этой вертихвостки.

— Найду, мама, конечно, найду. А сейчас пойду с друзьями повидаюсь.

Когда сидели с другом Володькой Головиным в гараже, выпивая за встречу, тот утешал Степана:

— Выкинь ты ее из головы, я тебе говорю, выкинь.

— Из головы я ее выкину, — соглашался захмелевший Степан, — а вот из сердца как выкинуть?

— А ты из сердца тоже выкинь.

— Эх, Вован, друг мой, хотя твоя фамилия Головин, но голова у тебя туго соображает. Сердцу ведь не прикажешь, так люди говорят или не так?

— Так говорят, — соглашался Володька, — но ты все равно выкинь.

— Выкину, конечно, выкину, но на свадьбу пойду. Посмотрю прямо в глаза, может быть, ей стыдно станет.

— Нет, Степка, не станет. Нынче у баб совсем стыд пропал. Это ты можешь мне поверить на слово. У меня их столько перебывало, что со счету сбился, и ни у одной стыда не нашел.

…На свадьбу Степан пришел уже поддавший и сел с краю стола. Молча пил и смотрел на невесту в упор. Наташка на него глаз не поднимала, но он продолжал на нее смотреть, пока шафер жениха не подошел к нему и не сделал замечание за его назойливый взгляд. Тут-то Степана и прорвало. Досталось и шаферу, и другим, которые вмешались. С остервенением он отрабатывал приемы рукопашного боя, которые изучал в армии.

Но на свадьбе нашлось немало знающих ребят. Так что досталось и ему по первое число. Неделю потом отлеживался в больнице. Выйдя из больницы, так на работу и не устроился, а продолжал пить, пока отчаявшаяся мать не взяла его крепко за руку и не привела в храм к отцу Павлу.

Неизвестно, что бы из этого получилось, но оказалось, что отец Павел и Степан учились когда-то в одной школе. Эту встречу Степан принял как чудо Божие. И полностью отдался под духовное водительство батюшки. Тот обучил его церковному чтению, взял в алтарь прислуживать. Степан с радостью познавал азы церковности. А вскоре окончательно избрал для себя иноческий путь.

…Пробуждение отца Никифора было тяжелым. К головной боли присоединились мучительные упреки совести. Но при всем этом не было ни сил, ни желания сотворить монашеское молитвенное правило. Дождь то притихал, то начинал лить с новой силой. В избушке было сыро, неуютно, холодно. Отец Никифор накинул на себя куртку, но она тоже была мокрой. Мучила похмельная жажда. Он вышел под дождь и, задрав голову, широко раскрыл рот. Но, вымокнув, так и не утолил жажду. Тогда вынес кастрюлю и ведро и поставил их наполняться дождевой водой. Войдя в избушку, зябко поежился, с сожалением посмотрев на пустую бутылку из-под кагора. В голову пришла мысль — разогреться земными поклонами. Он стал энергично класть земные поклоны, при этом истово крестясь и произнося Иисусову молитву. Когда рука в третий раз перебрала четки, он перевел дух и присел на лавочку у окна. Сердце учащенно стучало по вискам, и хотя дождь давно уже прекратился, на пол продолжали капать крупные капли пота, градом катившиеся с лица отца Никифора. Стало жарко и душно. Он вышел на свежий воздух.

День уже клонился к вечеру. Отец Никифор с трудом разжег костер из сырых поленьев, да и то когда добавил сухих щепок, найденных в сарае. Затем поставил на угли чайник с дождевой водой и замесил на воде тесто для оладьев. Попив чаю с оладьями, почувствовал себя и вовсе хорошо. Долго сидел у костра, окутанный приятным теплом, думал о том, что все не так уж плохо. «А если здесь обустроиться, то будет совсем хорошо. Тишина, свежий лесной воздух, и от молитвы ничего не отвлекает. В городских монастырях много суеты, и такие тихие скиты, наверное, необходимы, чтобы сюда приезжала братия по очереди и предавалась молитвенным подвигам. Хорошее дело задумал отец наместник», — подытожил свои мысли отец Никифор и тут же, у костра, стал читать вечернее правило. Но дочитывать ему пришлось в избушке, так как снова полил дождь. Долго не мог уснуть, зябко поеживаясь и ворочаясь от холода с боку на бок. Уже засыпая, решил, что завтра с утра обязательно полезет на крышу чинить трубу.

Утром отец Никифор почувствовал легкий озноб простуды. Но, несмотря на это, все же встал, прочитал правило, попил чаю с остатками оладьев и полез на крышу. В трубе оказалось старое птичье гнездо. Вынув его и пошурудив палкой, больше ничего не обнаружил и стал спускаться. На самом краю крыши поскользнулся и свалился вниз. Хотя высота была небольшая, он подвернул ногу, больно ударившись ею о пень. Отец Никифор, взвыв от боли, стал перекатываться по мокрой траве, причитая: «Господи, больно-то как!» Задрав штанину и сняв носок, увидел, что вся ступня опухла и лодыжка вздулась. Кое-как доковылял до двери, зашел в избушку и оторвал длинный лоскут от простыни. Затем наложил шину из куска древесной коры и туго обмотал ногу самодельным бинтом. Повалившись на лежанку, застонал от боли и отчаяния: «Господи, Господи, да что же мне так не везет в жизни? Кому же такая жизнь нужна? Да пропади все пропадом! — но тут же, опомнившись, испуганно произнес: — Господи, да что это я несу? Прости меня, окаянного грешника. Поделом мне, Господи, поделом. Господи, не оставь меня, дай выдержать все со смирением и любовью».

И тут же словно другой голос в нем заговорил: «Что это я вдруг вспомнил о любви? Это непонятная любовь, которая только приносит страдания. Да-да, Господи, страдания, и больше ничего, кроме страданий. Говорят, Ты кого любишь, того и наказуешь. Но кто спросил самого человека — способен ли он, готов ли он выдержать эти безжалостные удары любви? Может, такая любовь мне вовсе не нужна. Господи, да что это я опять несу какую-то несуразицу? Прости меня, Господи, нужна мне Твоя любовь, конечно, нужна. Но я еще не научился понимать ее». В каком-то бредовом забытье он продолжал шептать: «Кто так сильно натопил печь? Ужасно жарко, пить, дайте пить».

Очнувшись от забытья, отец Никифор сполз с лежанки и на коленях добрался кое-как до фляги с болотной водой, жадно отхлебнул несколько глотков из кружки. Он почувствовал, как пылает его тело и в то же время бьется в ознобе. Теряя последние силы, он дополз до лежанки и, взобравшись на нее, простонал:

— Ну вот и все, до кучи мне не хватало еще простуды.

Проваливаясь снова в забытье, он прошептал: «Господи, не дай умереть без покаяния».