Все началось в те дни, когда Марго вдруг стала прибавлять в весе. К ее ужасу, за короткое время она сделалась почти круглой. Мама вызвала нашего доктора Андручелли, чтобы он взглянул, в чем тут дело. Он произнес целую серию горестных "по, по, по", когда увидел ожиревшую Марго, и назначил ей множество пилюль и микстур и разные диеты, но все оказалось безрезультатно.

– Он говорит, – сообщила Марго однажды со слезами за завтраком, – что, он думает, это миндалевидная железка.

– Миндалевидная? – спросила мама с тревогой. – Что это значит миндалевидная железка?

– Не знаю, – всхлипнула Маргарет.

– Надо ли нам, – спросил Ларри, – обсуждать ваши болезни во время еды?

– Ларри, дорогой, Андручелли говорит, что это миндалевидная железка, – сказала мама.

– Ерунда, – беззаботно ответил Ларри, – это попросту щенячий жир.

– Щенячий жир! – пропищала Марго. – Да знаешь ли ты, какой у меня вес?

– Тебе надо побольше двигаться, – сказал Лесли. – Почему бы тебе не заняться парусным спортом?

– Не думаю, что удастся найти лодку подходящих размеров, – заметил Ларри.

– Скоты! – сказала Марго, разражаясь слезами. – Вы бы так не говорили, если б знали, как я себя чувствую.

– Ларри, милый, – сказала мама умиротворяюще, – не очень любезно говорить подобные вещи.

– Я бы и не говорил, если бы она не блуждала кругом, словно арбуз, покрытый пятнами, – заявил Ларри с раздражением. – Можно подумать, что это по моей вине вы все тут без конца топчетесь на одном месте.

– Что-то надо предпринять, – сказала мама. – Завтра я снова повидаюсь с Андручелли.

Но Андручелли повторил, что, по его мнению, это миндалевидная железа, и он думает, что Марго нужно ехать в Лондон для лечения. И вот после потока телеграмм и писем Марго была отправлена в Лондон на попечение двух единственно стоящих родственников, с которыми мы все еще поддерживали отношения, – маминой племянницы Пруденс и ее матери, тетушки Фэн.

После коротенького письма, где сообщалось, что она благополучно доехала и вместе с кузиной Пру и тетушкой Фэн поселилась в отеле вблизи Ноттинг-Хилл Гейт и что она познакомилась с хорошим доктором, от Марго довольно долгое время не было никаких известий.

– Хорошо бы получить от нее письмо, – сказала мама.

– Не беспокойся, мама, – сказал Ларри, – о чем ей писать, разве что о ее теперешнем объеме?

– Да нет, я хочу знать, что там происходит, – сказала мама, – как-никак она в Лондоне.

– Какое отношение имеет к этому Лондон? – спросил Ларри.

– В таком большом городе, как Лондон, все может случиться, – мрачно сказала мама. – Сколько приходится слышать всяких историй о девушках в больших городах.

– Право же, мама, ты напрасно беспокоишься, – с раздражением сказал Ларри. – Скажи, ради Бога, что, по-твоему, с ней может случиться? Ты думаешь, ее завлекут в какой-нибудь притон? Да ноги ее там никогда не будет!

– Это не шуточное дело, Ларри, – сурово сказала мама.

– Но ты совсем напрасно поддаешься панике, – ответил Ларри. – Сама подумай, какой уважающий себя мужчина дважды посмотрит на Марго? А кроме того, где взять такого здоровяка, который решился бы ее похитить?

– И все равно я беспокоюсь, – сказала мама с вызовом, – и намерена послать телеграмму по этому поводу.

Она и в самом деле послала телеграмму на имя своей племянницы Пруденс, и та ответила наконец, что Марго связалась с людьми, которых она не одобряет, и что неплохо было бы маме приехать, чтобы поговорить с Марго как следует. Что тут началось! Обезумевшая мама послала Спиро, нашего добровольного и безотказного советчика, философа и друга, купить билеты и принялась поспешно упаковываться. Затем она вдруг вспомнила обо мне. Чувствуя, что это может принести больше вреда, чем пользы, если оставить меня под присмотром двух старших братьев, она решила взять меня с собой. Спиро еще раз послали за билетами и теперь уже дополнительно упаковали мои вещи. Я смотрел на все приготовления как на дар небес – дело в том, что мне только что дали нового учителя, мистера Ричарда Кралевского, который стремился – с твердой решимостью и несмотря на мое сопротивление – обучать меня неправильным французским глаголам, и эта поездка в Англию, думал я, принесет мне желанную передышку.

Путешествие на поезде прошло без особых происшествий, если не считать постоянного маминого страха быть арестованными фашистскими карабинерами. Этот страх тысячекратно возрос, когда в Милане я нарисовал на запыленном стекле вагона карикатуру на Муссолини. Мама минут десять стирала ее носовым платком с самоотверженностью опытной прачки, пока наконец не решила, что от рисунка не осталось и следа.

Контраст между тихими, долгими, солнечными днями на Корфу и приездом в Лондон поздно вечером был для нас большим испытанием. Столько незнакомых людей на станции, сновавших взад-вперед с серыми озабоченными лицами. Язык, на котором говорят носильщики, почти непонятный, а Лондон – сияющий огнями и набитый людьми. Такси осторожно пробиралось по Пиккадилли, словно жук сквозь фейерверк. Холодный воздух делал ваше дыхание заметным, будто дым около губ, когда вы говорили, так что вы казались фигуркой из комикса.

Наконец такси остановилось возле покрытых копотью фальшивых коринфских колонн отеля "Балаклава". С помощью швейцара, пожилого кривоногого ирландца, мы внесли свой багаж в отель. Однако нас никто не встретил. Видимо, телеграмма о нашем приезде где-то еще блуждала. Молодая леди, сказал нам швейцар, ушла на свою встречу, а мисс Хыоз и старая леди отправились кормить собак.

– Что он говорит, милый? – спросила мама, когда швейцар вышел из комнаты, – его акцент был настолько сильным, что звучал как иностранный язык. Я сказал, что Марго пошла на встречу, а кузина Пру и тетушка Фэн кормят собак.

– Что бы это могло значить? – недоумевающе спрашивала мама. – На какую встречу пошла Марго и о каких собаках он говорит?

Я сказал, что не знаю, но, насколько мне удалось видеть Лондон, собак в нем маловато.