Однажды, когда я обедал на замечательной веранде, ко мне за стол подсел Леша.

– Завтра в три новоселье.

Войдя с цветами и подарком в новую квартиру, я поразился увиденному, так как помнил свой первый визит: вздыбленный паркет, закопченные от времени стены. Теперь квартира сияла. На стенах в роскошных рамах висели работы всего клана Соболевских, мебель сверкала львиными мордами и овальными медальонами.

У меня возникло странное ощущение – показалось, что в гостиной за столом должны обязательно сидеть и мечтать о Москве три чеховские героини, а спальня удивительно напоминала будуар Анны Карениной из мхатовской постановки.

Много замечательных театральных спектаклей оформили Соболевские, поэтому их квартира стала напоминать декорации. Но сделано это было красиво и производило впечатление подлинного антиквариата.

Именно из-за этого произошло событие, которое могло окончиться трагически.

Я написал сценарии многих телевизионных сериалов и обратил внимание на некую закономерность: денег к концу съемок катастрофически не хватает. Всем приходится изворачиваться, чтобы достойно закончить фильм. Я тоже внес свой вклад в изобразительное решение – снимались моя квартира, машина, мобильник, кожаная куртка соседа и даже газовый пистолет.

И вот новый сериал, и, естественно, нехватка денег, и поиски друзей, которые согласятся, чтобы в их квартире снимали кино.

Нам нужен был красивый, скажем, богатый интерьер. Я позвонил Леше Соболевскому.

Он выслушал меня и, подумав, ответил:

– Ладно, приходите, только…

– Что-нибудь случилось?

– Да вроде того, – замялся Леша. – Помнишь клад?

– Конечно.

– Так вот, за ним разбойники приходили.

Когда он открыл дверь, я сразу увидел разбитое огромное зеркало в прихожей.

– Понимаешь, видимо, кто-то посчитал меня королем антиквариата и в мою квартиру ворвались грузины-разбойники.

– Ограбили?

– Нет, не успели. Я выправил лицензию и купил себе «осу».

– Не понял.

– Пойдем покажу.

Он достал из стола штуковину, похожую на револьвер без ствола, только один барабан с четырьмя гнездами.

– У нас на даче бродячие собаки моего кота гоняют, вот я по ним бью резиновыми пулями. А когда эти налетели, я только с дачи приехал, «оса» у меня в кармане была. Одного отключил, попал в голову, второму разнес ногу. Пока они в себя приходили, я ментов вызвал, они их и упаковали.

Я с недоверием посмотрел на Лешкино оружие и спросил:

– Дашь снять? Я такую сцену придумаю!

– Да снимайте, ради бога, только я зеркало заменю. Третья пуля рикошетом попала в него и разнесла. А пока пойдем по рюмке примем, здесь недалеко хороший бар есть.

Мы пришли в бар, оформленный в стиле ретро. На стенах висели фотографии забытых мест на Чистых прудах. И вдруг я увидел пруд и низко висящую над ним деревянную террасу. На ней сидели люди, белым пятном горела гирлянда…

Как давно это было!.. А кажется, только вчера я выходил из редакции и шел на веселый свет гирлянды, горящей над зеленой верандой над прудом.

Она спонтанно возникает в памяти, и я становлюсь ее пленником на несколько часов. Потом она уходит, и я никак не могу вспомнить эту мелодию, с которой связано многое в моем нелепом прошлом. 1952 год. Солнечный день. Улица Москвина по-утреннему безлюдна и тиха. Я спускаюсь вниз к Петровке и сворачиваю в проходной двор. И здесь меня встречает щемящий голос саксофона. Невысокий человек в голубой майке и полосатых пижамных штанах на продолговатом балкончике второго этажа играет знаменитый фокстрот «Гольфстрим», и я иду под эту музыку совсем не так, как несколько минут назад. Мелодия ведет меня, и я шагаю по двору иначе – словно танцуя, легко и свободно.

Каждое утро веселый музыкант появлялся на своем балконе. Он репетировал, играя «Караван» Эллингтона, Глена Миллера, шлягеры «отдыхающего» на Колыме Эдди Рознера.

Сегодня любой может сказать: подумаешь, играл джаз, ну и что?

А то, что у саксофониста были хорошие соседи. Стукни они в райотдел МГБ, и последствия могли быть непредсказуемые. Ведь не о том, как «летят перелетные птицы», и не о том, «как едут по Берлину наши казаки», играл наш саксофонист. Он разлагал нас идеологически чуждыми мелодиями.

Я вхожу под арку. Вот она, Петровка, мелодия продолжает управлять мною. Почему-то в московских проходняках всегда звучала музыка: баян, гармошка, аккордеон или просто радиола, стоящая на окне.

Это был голос города, которого нынче никто не слышит.

1942 год. Тишинка. Это не рынок, нет, это море. Море людской беды с бухтами горя, приливами подлости, островами воровства.

Большой Кондратьевский переулок был в те годы одной из многочисленных речек, впадающих в бурную акваторию Тишинского моря. Вечерами, когда поток людей спадал, когда уходили в наш двор переодетые мордатые инвалиды, увешанные медалями, у которых, как в сказке, внезапно вырастали «потерянные в боях» руки и ноги. Когда приблатненные пацаны убирали свои дощечки для игры в три листика, а воры шли в пивную, в переулке появлялся человек.

Он ловко шел, опираясь на костыли. Единственная нога была обута в щеголеватый хромовый сапог, он вежливо раскланивался со знакомыми, не по-нашему прикасаясь пальцами к козырьку кепки.

Это был знаменитый Андрюха Поляк. Он сворачивал в подворотню и минут через сорок выходил во двор с сияющим перламутром аккордеоном.

На затемненный город опускались синие сумерки, и всполохи от трамвайных дуг на Большой Грузинской были особенно заметны, и в это время Андрюха Поляк начинал играть на аккордеоне.

Печальная мелодия неизвестных танго заполняла двор, вырывалась из-под арок проходного двора, и люди останавливались, слушали эти мелодии умершего довоенного времени.

Времени, когда можно было без страха открывать почтовые ящики, боясь найти в них похоронку, не стоять в огромной очереди, чтобы «отоварить» карточки, не продавать с себя последние вещи, чтобы купить у спекулянта кальцекс для больного ребенка.

Нездешние танго замечательно играл Андрюха Поляк, потому что был приезжим с Запада. В первый же день войны в Западной Белоруссии ему при бомбежке оторвало ногу, и он каким-то чудом попал в санитарный поезд, который никак не мог передать раненых, потому что немцы шли за ним по пятам. Раненых выгрузили только в Москве.

В госпитале Андрюха Поляк, которого звали по-настоящему Анджей Козура, завел роман с санитаркой Полиной, она влюбилась в видного, обходительного мужика. Инвалид войны Анджей Козура расписался с Полиной Сизовой и переехал к ней в Большой Кондратьевский. На свадьбу, которую справили прямо в больничной палате, начальник госпиталя подарил новобрачным аккордеон.

Так Анджей Козура появился в Большом Кондратьевском и сразу же получил кликуху «Андрюха Поляк». Он получал копеечную пенсию как инвалид войны и работал на Большой Грузинской в мастерской металлоремонта. По ремонту велосипедов Анджей был виртуозом. Он этим занимался и в родном Пинске. Во время войны мастер по ремонту велосипедов был значительно важнее любого нынешнего короля автосервиса. Мне Андрюха Поляк собрал велосипед из трех велосипедных обломков.

Анджей Козура действительно был человеком оттуда. Западную Белоруссию присоединили к Советской Белоруссии только 20 сентября 1939 года, а до этого она считалась задворками Европы.

Задворки задворками, но некий нездешний лоск у Андрюхи был. Весной и летом в проходном дворе звучали томные польские танго, и все привыкли к этому, считая голос аккордеона некой данностью.

Но в мае 47-го Андрюху Поляка как-то утром нашли под аркой проходного двора с кинжалом под лопаткой. Его закололи именно немецким кинжалом с эсэсовскими рунами на рукоятке. Хотя тогда такие кинжалы, кортики, штыки-ножи были практически у каждого московского пацана.