День, как и принято на этой планете, заканчивается вечером. Часам к восьми становится чуть прохладней, и гудевший до утра пипл выползает из своих нор. Мы знакомимся, нам предлагают косяк, и мы не отказываемся. Меня что-то не прет, а Коту уже хорошо. «Не спеши, чувак, вот дорожку протопчешь, потом поговорим!» — тащась, говорит он. Он имеет в виду, что с первого раза может и не вставить, надо расслабиться и прикуриться.

Артур и Гоша, музыканты из Йошки, достают из палаток гитары и начинают играть. Это стоит послушать, парни все-таки в Гнесинке учились. Да где бы они ни учились, разницы нет. То, что они делают всего лишь с шестью струнами каждый, ошеломительно, откровенно ошеломительно для меня. Они играют свое, только свое, это ни на что не похоже, и в то же время мне кажется, что мелодии всех континентов пляшут у меня перед глазами, такой себе великостепский хуннский дуэт. Длинные черные волосы, раскосые глаза, и сколько страсти в каждой ноте! Словно многотысячная конница Аттилы скачет моим сердцем, и моя земля гудит, и моя душа наполняется мщением, светлым мщением, в котором нет ни капли ненависти. Я просто проваливаюсь сквозь столетия. Я смотрю на небо — звезды валятся с него одна за другой. Я загадываю желание — оно сбудется, оно уже сбывается сейчас, когда я снова въезжаю в этот рай. «Это была мелодия Джа, бога нашей травы», — объявляет, закончив, Артур. Очень даже может быть.

Потом Вася, хипан из Москвы, приносит молочко. И все мы — Вася, его жена, Кот, я, Гоша, Артур, его девчонка, и Танька Синяя, и еще кто-то — упиваемся им вусмерть. А потом устраиваем одуренные танцы под луной. Нас так прет, нас так по-хорошему прет! Мы засыпаем, каждый с кем-то.

Мы становимся дружной компанией, к нам присоединяется семья моих однофамильцев из Харькова, постоянно кто-то присоединяется и кто-то отсоединяется, здесь просто муравейник ископаемых любопытных личностей. К нам прибиваются две девчушки из того же Харькова: Марина, которая ходит по асфальту, как Раиса Сметанина по лыжне, и Алена с большой грудью и аппетитом, она съедает все наши консервы за два дня. Ну, и черт с ними, нам вполне хватит денег на десять коктебельских дней и на дорогу обратно, мы здесь богаты! Девочки ночуют в нашей палатке, они приносят нам пользу — железные штыри, предназначенные натягивать палатку изнутри, почему-то падают, как только подует маломальский ветерок, и палатка валится прямо на нас, а штыри бьют по головам. Они падают посреди ночи, прямо на наши варварские сны, разбивают их вдрызг, заставляют отвлекаться от апокалиптических видений всего лишь для того, чтобы мы проснулись и водрузили их на место. Теперь эта почетная работа поручена девочкам. Моя совесть спокойна — Алена просто спит рядом. Она сразу предупредила — без рук. Я попробовал без рук, но выяснилось, что высказывание было образным и несло в себе основополагающие принципы наших взаимоотношений. Поэтому я сплю спокойно, я купаюсь в своих снах, за штыри от нашего края палатки отвечает Алена. Кот же вынужден делить эту радость по очереди с Мариной, с которой он в первую же ночь был бурен и неумолим. Странно, но за все время наших ночных мучений днем нам так ни разу и не пришло в голову переустановить палатку. А на фига, спрашивается?

Девочки живут у нас дня четыре, до самого своего отъезда. В последнюю ночь Алена не ночует «дома», мы переживаем, но кто-то говорит, что она ушла с каким-то типом по фамилии Ленинградских. В пять утра она рывком распахивает палатку. Убедившись, что все мы проснулись и готовы ее выслушать, она заявляет: «Он водил мне членом по спине!» — «Кто?!». — «Как кто? Ленинградских! Я уезжаю». Они собирают вещи, если зубную пасту, щетку, пару футболок и джинсы можно назвать вещами в их случае, и прощаются.

Для нас не существует понятий «завтрак», «обед» или «ужин», мы ходим есть тогда, когда нам хочется, и только одна традиция устанавливается прочно — молочный коктейль в десять утра.

Утро в Коктебеле начиналось с коктейля,

Когда еле-еле расклеивал тело…

На следующий день мы идем на гору Волошина. Она на татарском называется как-то иначе, но с тех пор, как там похоронили Волошина, а потом и его жену, так эту гору никто, кроме татар, не называет.

Коктебель славен погодой хорошей,

Не зря зависал здесь когда-то Волошин…

После вчерашних возлияний нам нелегко, но странно, это никак не касается физического состояния организма, а вот башню слегка сносит. Мы поднимаемся вверх по тропинке, специально проходим через Зеленку, экстремальное обиталище панков и других отверженных, аккуратно обходим многочисленные кучки экскрементов и мусора. Навстречу попадается самый главный панк Мухомор, он говорит: «Привет, чуваки! На Волошина идете?» Я отвечаю: «Да, на него, с рогатиной, здоровый же, гад!» Мы слышим, как кто-то громко ругается, и женский, точнее, «жабий» крик: «Да у меня х…ев было больше, чем у тебя волос на голове, ты меня понял? С кем хочу, с тем и сплю!» Мухомор морщится, сцены ревности вещь в их среде совершенно противоестественная. «Сигарету дайте, чуваки. А лучше две. Я одну своей жабе отнесу». Джентльмен.

Наконец мы наверху.

Мамма миа! Весь Коктебель как на ладони: и залив, и катера, и Карадаг во всем своем величии, а Тихая бухта в закатных лучах непостижимо прекрасна. Нас обволакивают потрясающие предвечерние цвета. Серпантинкой идет дорога на Орджоникидзе, я смотрю в бинокль и вижу, как по ней бежит большая собака.

Мы осматриваемся. Вид с другой стороны мне нравится даже больше: старые горы, в их очертаниях мне видятся огромные окаменевшие древние звери; зеленые виноградники, везде пусто и тихо. Вдалеке виднеется гора, которая отсюда кажется даже выше Волошина. Я говорю Коту, что было бы неплохо как-нибудь сходить и туда, он соглашается: да, мол, было бы неплохо.

Возле могилы тусуется куча народу. Все фотографируются рядом с деревом, ветки которого обвязаны пестрыми ленточками, оно одновременно и белое, и яркое, будто расцветшая яблоня. Мы тоже фотографируемся, в том числе и сидя на могильной плите, и идем вниз. В голове наступает ясность, мы идем молча и останавливаемся только затем, чтобы посмотреть, как солнце опускает свои последние сегодняшние лучи на Верблюда.

Мы целыми днями валяемся возле палатки. Мы никогда не скучаем, у нас всегда есть под задним левым колесом Шейлы, в тщательно вырытой Котом ямке, чтобы было прохладней, бутыль крымского разливного вина. Нам просто очень хорошо. Кот смотрит на беспокойное сегодня море и говорит: «Посмотри, какие пенистые гребни», а я отвечаю, что это — не пенистые гребни, это гребнистые пенисы, а компьютерное кафе «Виртуальная реальность» не что иное, как похоронное бюро «Ритуальная вуальность». В этом есть какой-то смысл, да?

И если ты ничем не больна,

Хлебни из нашей бутылки вина!

Кот рисует на палатке возле своего спального места мордочки котов, я — плейбоевских зайчиков. Мы будто бы асы-истребители, фиксирующие звездочками на борту свои воздушные победы. Количество котиков и зайчиков примерно равное, это значит, что количество девушек, которых мы успели полюбить за это время, тоже примерно одинаковое. Но мы не придаем никакого значения количеству, говорю же, мы как истребители. Если враг в воздухе, он должен быть сбит!

Но вот на наш нудистский пляж легко въезжает джип. Из него выходят два очень крутых мэна лет сорока, как и положено, с толстыми золотыми цепями на шеях. С ними две симпатичные, блядоватого вида барышни, которые сразу срывают с себя одежду и чешут в море. Мэны не спешат, они остаются в плавках, достают коньяк и начинают потихоньку его пить. Девушки, нарезвившись в воде, присоединяются к ним, и уже очень скоро они начинают целоваться и лезть друг к другу в разные места. Девушки попались озорные, они явно подкалывают мэнов насчет плавок: что, слабо снять? Один из них уже сильно возбужден: вокруг них, не смущаясь ни джипа, ни свирепых взглядов, ходят красивые голые девушки. Тогда он тащит свою девушку в море, заходит в воду чуть выше пояса, берет ее за задницу, она обхватывает его поясницу ногами, и они таким образом пытаются что-то изобразить. Сейчас он нам всем покажет, что значит оторваться по-настоящему, что значит «свободные нравы»!