Наконец он был свободен, мог жить сам по себе, без слежки, без подглядываний.

По совету консула Лейпольда отец поселил его в доме у пастора Тревирануса, в комнате на первом этаже.

Стояли жаркие ночи, окна не закрывали, пламя свечи колебалось от уличного легкого ветра. Фридрих сидел в своей комнате перед открытым окном и наслаждался свободой. Он читал все, что попадалось в руки. Чтобы всерьез заниматься литературой, надо знать, что происходит вокруг, о чем думают и спорят гиганты мысли на страницах своих газет.

А Фридрих всерьез решил стать поэтом. Как Фрейлиграт.

У них была похожая жизнь. Оба не закончили выпускного класса гимназии, оба вынужденно занимались коммерцией.

Клаузен много рассказывал Фридриху о Фрейлиграте, он даже познакомил их. Но Фридрих от смущения одеревенел и едва выдавливал слова во время той встречи. Потом пришли на ум и остроумные мысли и веселые шутки, которые наверняка понравились бы поэту. Но больше Фрейлиграт с ним не разговаривал, лишь вежливо здоровался при встрече на улице. О новых стихах же его Фридрих узнавал из газет.

Впереди было бесконечное будущее, и Фридрих знал, что очень скоро в этом будущем появится новый знаменитый поэт – Энгельс.

Отец, прожив в Бремене с неделю и устроив дела сына, уплыл на подвернувшемся торговом судне в Англию. Из Англии он обещал прислать Фридриху особый бритвенный прибор. А пока Фридрих ходил с пухом на подбородке. Пух был и там, где, по его замыслу, должны были расти могучие усы, цвета воронова крыла. Усы Фридрих хотел отрастить давно, чтобы дразнить филистеров.

На второй день после отъезда отца в дом к пастору зашел цирюльник, и пастор предложил молодому пансионеру воспользоваться его услугами. По его словам, вид у Фридриха был ужасный.

Но Фридрих отказался, сославшись на отцовский запрет.

Первые вечера он ходил по улицам, опьяненный свободой большого города.

В Бармене, Эльберфельде за ним постоянно наблюдали десятки глаз. Здесь никто не знал его.

В устье Везера стояло множество больших и малых торговых судов. По набережной бродили моряки и разговаривали на всевозможных языках. «Если ходить сюда каждый день, можно выучить хоть двадцать пять языков», – подумал Фридрих.

Здесь же на набережной выгружали бочки с вином и торговый агент снимал с них пробу. Грузчики нагружали повозку тюками, потом возчик забрался верхом на лошадь без седла, ударил ее по бокам пятками, и лошадь медленно повезла ту повозку.

Среди всех этих прохожих Фридрих чувствовал себя равным и независимым.

Недалеко от своего нового дома он приметил книжную лавку. Едва войдя в нее, наткнулся на брошюры о кельнской истории. Прусские газеты мало писали о ней, и в Бармене лишь ходили смутные слухи.

Кельнский архиепископ отказался выполнить незаконные требования короля, и король, обвинив архиепископа в государственной измене, арестовал его.

В долине реки Вуппер никто бы взять в руки не посмел такие брошюры. В них обсуждали каждое слово прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, словно он был не священной особой, а негодным преступником, который лишь случайно ходит на свободе.

Прочитав одну брошюру, Фридрих взялся за другую, потом начал третью. Иногда в лавку входил новый покупатель, разговаривал с хозяином – невысоким хромым человеком. Наконец хозяин подковылял к Фридриху и встал рядом, погромыхивая ключами.

– Конечно, это неплохо, если вы, молодой человек, станете у меня читать. Но если вы будете только читать, то я разорюсь и вам придется искать другое место для чтения.

Фридрих лишь сейчас понял, что читает он уже довольно давно.

И тут же он увидел книгу профессора Якоба Гримма.

Знал бы отец, что едва отплывет его судно, сын сразу бросится в лавку покупать крамольные книги.

Уволенный в отставку ганноверским королем профессор Гримм написал специальную книгу. Короля он ругал вежливо и изящно.

Здесь же в лавке продавалась и сатирическая картинка, где ганноверский король был изображен в виде старого вшивого козла.

Ничего подобного никогда раньше Фридрих не читал. Он даже не предполагал, что об этом можно писать и что на свете существуют такие книги.

Рано утром Фридриха будил негромкий стук в дверь.

– Господин Энгельс, вставайте! – весело, но требовательно говорила молодая служанка.

Фридрих поднимался, распахивал окно, и в комнату ударяла струя утреннего воздуха с запахом мокрых листьев и дерева, подсушенного низким солнцем.

В этой свежести было приятно сделать несколько гимнастических упражнений.

А веселый голос служанки уже слышался из столовой. Она расставляла посуду и переговаривалась с другим жильцом, бывшим на пансионе в пасторской семье, Георгом Горрисеном. Сосед этот тоже служил в торговой конторе. При знакомстве себя он назвал на английский манер – Джорджем.

По утрам он спускался раньше всех, шутил со служанкой, и сам первым смеялся своим шуткам.

Другой сосед Фридриха, художник Фейсткорн, терпеть не мог этих его шуток и потому пил кофе, болезненно морщась и демонстративно разговаривая лишь с Фридрихом.

В один из первых вечеров Фридрих удачно нарисовал Джорджа в профиль.

Рисунок мог сойти и за портрет и за шарж. Джордж ходил с ним по дому, и все ахали – как он был похож.

А когда Фридрих и Фейсткорн остались одни, художник, весело взглянув на Фридриха, вдруг проговорил:

– А вы довольно точно схватили этого зануду Джорджа. Вы нигде не учились рисованию?

– Нет, – ответил Фридрих, – разве что у матери в раннем детстве.

– Жаль, – сказал Фейсткорн, – у вас прирожденный талант художника.

В это время снова появился Джордж. Он не мог успокоиться, видимо, его еще никогда никто не рисовал. Он выставил перед Фридрихом две бутылки пива и важно проговорил:

– Плата за мой портрет. Горрисены никогда не пользуются жизнью задаром. Портрет я переложу картоном и пошлю матушке.

Дорога от дома пастора до торговой конторы саксонского консула занимала несколько минут.

Выйти со двора церкви святого Мартина, пройти несколько домов, и уже контора.

Бармен застраивался недавно и поэтому места там было предостаточно. Здесь же, в старинном городе, каждый отрезок улицы был ценен. Поэтому дома выходили на улицу не длинной своей стороной, а узкой. Островерхие, крытые красной черепицей крыши тесно прижимались друг к другу. Дома были в основном трехэтажные. На чердаках помещались склады товаров.

Фридрих шел мимо этих купеческих домов, прикрываясь от низкого солнца, и широкие двери повсюду были уже распахнуты.

С повозок грузчики перетаскивали в сени мешки с кофе, сахаром, ящики с полотном, бочки с ворванью. Все это обвязывалось канатами и с помощью лебедки поднималось наверх, на чердак.

Господин Генрих Лейпольд, консул саксонского королевства, широкоплечий здоровяк, любил разговаривать громко и так же громко смеяться.

– Дружище Энгельс, – сказал консул в первые минуты знакомства, – можешь быть спокоен, у меня он не пропадет. А? – спросил он у Фридриха, захохотал и хлопнул его ладонью по спине. – Не пропадешь, молодой человек?

Фридрих-младший вежливо улыбнулся.

Консул обрадовался всерьез, когда узнал, что молодой человек знает английский, французский, может читать и переводить с итальянского.

– Да это же подарок, дружище Энгельс! Мои шалопаи сидят как крысы над книгами, а все письма для них переводят дяди. Ты мне просто делаешь подарок своим сыном.

Торговая контора консула находилась там же, где и жила его семья, в обычном трехэтажном кирпичном доме. Правда, пока госпожа консульша с детьми была на загородной даче, и Генрих Лейпольд жил холостяцкой жизнью. Он так и сказал отцу:

– Живу по-холостяцки, а сыну твоему крышу нашел, у пастора Тревирануса, главного пастора церкви святого Мартина. Пастор – человек дельный, в основном, не столько молится, сколько помогает разным бедным обществам. Но порядок в доме блюдет.