Получив письмо, Горбачев велел соединить его с московским секретарем и стал его успокаивать. Просьбу об отставке он конечно же всерьез не принял. Свидетелем разговора был Анатолий Черняев, помощник генерального секретаря.
Горбачев уговаривал Ельцина:
— Подожди, Борис, не горячись, разберемся. Дело идет к семидесятилетию Октября. Москва здесь заглавная. Надо хорошо подготовиться и достойно провести. Предстоит сказать и сделать важные вещи в связи с этим юбилеем. Работай, давай как следует проведем это мероприятие. Потом разберемся. Я прошу тебя не поднимать вопроса об отставке…
Положив трубку, Михаил Сергеевич удовлетворенно сказал Черняеву:
— Уломал-таки, договорились, что до праздников он не будет нервничать, гоношиться…
Горбачев не любил выяснять отношения, предпочитал спускать на тормозах, гасить конфликты. Он был большим мастером уговаривать, убеждать и привлекать на свою сторону.
После разговора с генеральным Ельцин несколько успокоился. Ему показалось, что Михаил Сергеевич его фактически поддержал. Он с нетерпением ждал большого разговора, в котором все должно было выясниться: если Горбачев заинтересован в продолжении его работы на благо перестройки, пусть поддержит его публично, защитит от Лигачева.
Михаил Сергеевич в прекрасном настроении вернулся из отпуска в Москву, но беседовать по душам с Ельциным не собирался. Просто не считал это важным. Что касается конфликта между Лигачевым и Ельциным, то генеральный секретарь вовсе не нуждался в единомыслии своих сотрудников. Его подобная ситуация вполне устраивала, как, скажем, и противостояние Лигачева и Александра Николаевича Яковлева.
Борис Николаевич нервничал, настаивал на разговоре. Но оказалось, что даже первому секретарю Московского горкома и кандидату в члены политбюро трудно встретиться с Горбачевым. Он звонил генсеку, просил о встрече, а тот откладывал серьезный разговор на потом.
Видимо, Ельцин не выдержал, считая, что Горбачев вовсе не желает с ним разговаривать. Расценил это как плохой для себя знак, как обычное византийство Горбачева, который настроен против него, но не торопится это сказать. А раз так, значит, терять нечего. Не ждать, пока с тобой расправятся, а нанести удар первым.
Чувства Ельцина понятны — не так часто кандидаты в члены политбюро обращаются с просьбой об отставке, а генеральный словно пропускает это мимо ушей. Горбачев в своем высокомерии, видимо, решил, что Ельцин блажит. Поинтересовался, наверное, у Лигачева: что случилось с Борисом? Тот ответил: как всегда. И Горбачев решил, что все само рассосется. Не рассосалось.
Предстоял пленум ЦК, на котором предполагалось обсудить проект доклада Горбачева по случаю приближающейся 70-й годовщины Октябрьской революции. Ельцин никого не предупредил, что собирается выступать на пленуме. Текст он не писал, выступал экспромтом, хотя речь тщательно продумал.
21 октября 1987 года открылся пленум ЦК, который сыграл колоссальную роль в жизни Ельцина и в конечном счете в судьбе страны, потому что Борис Николаевич принадлежал к тем политикам, которые меняли время.
Борис Николаевич, видимо, до последней минуты ждал какого-то сигнала от Горбачева, какого-то намека, поддержки. Не дождавшись, поднял руку и попросил слова.
После доклада Горбачева председательствующий Лигачев спросил:
— Товарищи, есть ли желающие выступить?
Заранее докладчиков не намечали, поэтому в зале молчали, желающих подняться на трибуну не нашлось. Уже готовились зачитать резолюцию. Лигачев еще раз оглядел зал и сказал:
— Если нет желающих, будем переходить к следующему вопросу.
Как это нередко в жизни бывает, все последующие события в какой-то мере зависели от случая. Горбачев взглянул на первый ряд, где сидели кандидаты в члены политбюро и секретари ЦК, и перебил Лигачева:
— Вот у Ельцина есть вопрос.
Лигачев не хотел отклоняться от заранее определенного распорядка:
— Давайте посоветуемся, будем ли открывать прения? Послышались голоса:
— Нет.
Ельцин привстал было, потом сел. Вновь подал реплику Горбачев:
— У товарища Ельцина есть какое-то заявление. Тогда Лигачев предоставил слово Ельцину. «Вышло все так, — вспоминал Виталий Воротников, —
будто один раздумывает, говорить или нет, а второй — его подталкивает выступить. Обычно в аналогичных случаях, чтобы не затягивать время, Горбачев предлагал: «Ну, слушай, давай обсудим с тобой после, что всех держать». Собеседник соглашался. А сегодня?!»
Лигачев не хотел предоставлять Ельцину слово просто потому, что прения на пленуме не предполагались. Горбачев изложил тезисы своего доклада, посвященного 70-летию Октября, и все, можно заканчивать.
Почему же Горбачев предложил дать Ельцину слово?
Горбачева подозревали в коварстве — то ли он хотел спровоцировать Ельцина на откровенность и таким образом с ним разделаться, то ли, напротив, замыслил чужими руками облить грязью Лигачева и подорвать его позиции. Но скорее всего, Горбачев в тот момент просто забыл о письме Ельцина. После доклада он вообще пребывал в благодушном настроении и не подозревал, какая буря клокочет в душе Бориса Николаевича.
Михаилу Сергеевичу как-то по-человечески жалко было сразу закрывать пленум. Его общительная душа требовала продолжения разговора. Он надеялся услышать какие-то слова о своем докладе и не без оснований полагал, что слова будут положительные. Ведь это был 1987 год, тогда еще никто не смел критиковать генерального секретаря. Едва ли он мог предположить, что именно Ельцин произнесет с трибуны партийного пленума.
Борис Николаевич заметно волновался, выступал сбивчиво, сумбурно.
— Я бы считал, — говорил Ельцин, — что прежде всего нужно было бы перестраивать работу именно партийных комитетов, партии в целом, начиная с секретариата ЦК, о чем было сказано на июльском пленуме Центрального комитета. Я должен сказать, что после этого хотя и прошло пять месяцев, ничего не изменилось с точки зрения стиля работы секретариата ЦК, стиля работы товарища Лигачева.
То, что сегодня здесь говорилось, — Михаил Сергеевич говорил, что недопустимы различного рода разносы, накачки на всех уровнях, это касается хозяйственных органов, любых других, — допускается именно на этом уровне…
Такие речи в зале пленумов ЦК КПСС не звучали, наверное, со времен партийной оппозиции двадцатых годов. На сидевших в зале оторопь нашла. Они еще никогда не слышали такой откровенной атаки на второго человека в партии.
— Сначала был серьезнейший энтузиазм — подъем, — говорил Ельцин. — И он все время шел на высоком накале и высоком подъеме, включая январский пленум ЦК КПСС. Затем, после июньского пленума ЦК, стала вера как-то падать у людей, и это нас очень и очень беспокоит… Меня, например, очень тревожит… в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов политбюро, от некоторых постоянных членов политбюро в адрес генерального секретаря. Считаю, что как раз вот сейчас это просто недопустимо…
Вскоре Горбачева начнут крыть на всех партийных и непартийных собраниях. И самые немыслимые обвинения перестанут удивлять. Но в тот день впервые кто-то осмелился открыто, прилюдно критиковать генерального секретаря.
А закончил свою речь Ельцин и вовсе неожиданно:
— Видимо, у меня не получается в работе в составе политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другое, может быть, и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, пленум городского комитета партии…
И в отставку по своей воле в этом зале тоже еще никто не подавал. Да и кто, добравшись до вершины власти, мог с ней расстаться, понимая, что это означает и одновременно отказаться от максимального в той жизни житейского благополучия? Купить за деньги нельзя было почти ничего,