– Я и говорю – перину.

– Спи, салага, не напоминай.

Мы его всегда периной подначиваем. Он о ней все уши прожужжал.

– Вам, – говорит, – не понять. Тонкие чувства не по вашему профилю. Перина – это мое лицо. Документ благородного происхождения. Моя покойная бабка получила ее в наследство. И было это, заметьте, до Первой мировой. Выходит, еще при жестоком царизме мои предки укрывались пуховой периной. Секёте, голуби? А для вас, шпана, ватное одеяло и сейчас – роскошь.

– Саша, я купил верблюжье, чем плохо?

– Тебе, Федя, все хорошо, потому как ты хорошего не пробовал.

Помолчал в темноте – и хмыкнул:

– Правда, от той фамильной перины только половина осталась. Другая половина по воздуху уплыла. Бабка перину в баньке выпотрошила, проветрить. Дверь от меня на ключ заперли, чтоб не нашкодничал. Так я форточками сквозняк устроил. Весь двор белым стал, посреди лета. Красиво было…

Долинскому, конечно, после перины тут, в сарае, – не сахар. А мне в сухом сене поспать – одно удовольствие. Трава в горах пахучая, а провянет, малость подсохнет на солнце, дух от нее – слов нет. Утром в теле никакого веса, голова ясная, будто вчера чистый спирт принял.

Вася Бойчук в наш разговор не встревает, храпит. Ему в сарае тоже не очень… У мужика, можно сказать, бзик насчет аккуратности и чистоты. В кабине, как в камбузе, ни пылинки. Цветные коврики стелет, за каждым пассажиром метелочкой шуршит.

А раз председатель какого-то колхоза после дождя залез в кабину. Вася увидел его сапоги, очень расстроился. Председатель не понял, о чем речь. Вася его за шкирку – и вернул на землю.

Потом жалоба в гараж пришла насчет побоев. Туфта, конечно, кто понимает. Если Бойчук звезданет, жаловаться не станешь: провал памяти обеспечен.

А Тикан, тот вовсе в сарае не показывается. Нашел где-то хозяйку незамужнюю… У него скорый глаз на хозяек. Расчет снайперский.

– Нужно, – говорит, – чтоб у ей корова была стельная. Для здоровья молоко парное требуется. У хозяйки прямой интерес в моем здоровье. Но я и от мяса не отказываюсь, чтоб не обидеть. Намекаю ей: ты, девушка, солонину к зиме храни. И петуха-драчуна на расплод побереги. Ты сготовь мне курку пухлявую, чтоб в супе навар был. Без навара и молоко не поможет…

Тикан дурному не научит. Его науку надо бы в университетах проходить, для общей пользы. Одно жаль – видимся только на трассе. Чуб из кабины высунет, морда скалится.

Спрашиваю:

– Что, Петро, днем и ночью вкалываешь? Передовиком заделался?

– Ты, Федя, точно подметил: передовик. И вкалываю. В передок вкалываю. Местные кадры кую. А вы как?

– Сиротствуем, Петя, не куем…

– Без меня мохом обросли, оглоеды. Уговорили, приеду.

Приехал.

Мы в сарае, в карты режемся. Совсем без понятия, что завтра будет. Вдруг Тикан заявляет:

– Братцы, я завтра женюсь.

– Правильно делаешь, – соглашается Долинский, – к женщине и работе надо относиться ответственно, не шалтай-болтай.

Меня смех берет:

– Петро, у тебя от подженилок уже зубы черные…

А он – свое бухтит:

– Не могу девушку обманывать.

С Тиканом говорить – в цирк ходить не надо. Считай, в каждом втором селе растет пацанва его цыганских кровей, а он расписываться… И бабу его, Стефу, кто не знает: то не женщина – пневматический молот. Она ему так распишется – за три квартала слышно будет.

Вася Бойчук молчит на эту новость, понять старается, а Долинский загорелся, глазами ожил:

– Давно пора, парень. Играем свадьбу! Никаких гвоздей! Есть в Колосово приятель, отчаянный человек. Для меня на солнце дуть будет, пока не потушит.

– Не побоится насчет свадьбы?

– Он три власти пережил, сейчас при четвертой, и не паникует.

– В законах петрит? – заботится Тикан.

– Петро, он не только обвенчает, он и похоронить по закону может – хоть мертвого, хоть живого. И обрезание сделает, если захочешь.

Договорились на следующий вечер свадьбу провернуть. Долинский адрес разъяснил, а сам в затылке скребет:

– Где красную скатерть достать? Без нее не торжество, а суходрочка. И портрет Карлы-Марлы нужен позарез, борода у него, как у дьякона, подходит к случаю… Думайте, обозники!

Мы сидим, шевелим мозгами, вместо карт слова всякие тасуем…

А Долинский уже трудится. Разрезал поперек сырую картофелину. На белом срезе долго колупался лезвием ножа, что-то мудрил. Потом чернильным карандашом помазал тот срез и прижал его к пачке от сигарет.

– Готово!

Смотрю, на пачке печать стоит, круглая, как у начальства, от настоящей – не отличить. Мастак!

– Все, Петро, завтра тебя узаконим!

Назавтра с утра тучи легли на горы, накрыли дороги. На здешних виражах вслепую рулить – никто не заставит. Значит, нашей работе законно стоп-сигнал. И мы, не торопясь, начали готовить себя к вечернему событию.

Сашкиной бритвой соскребли щетины. У хозяина портняжные ножницы нашлись, и Долинский не хуже цирюльника обкорнал Васины лохмы, уж больно тот походил на бомжа.

– Файна фризура,[18] – не удержался хозяин.

Долинский доволен похвалой, подмигнул мне:

– Федя, может, тебе что-нибудь подрезать?

– Себе – язык, – советую спокойно, не уточняю, куда можно его засунуть, не хотелось портить настроение. У меня, к слову сказать, волос осталось на одну драку… Это про нас говорят: хожу растрепанный.

В конце дня на дворе развиднелось, пелена исчезла. Но в воздухе как скаженные еще метались оторванные листья, завитушки пыли плясали на дороге. Ветер гнал рваные тучи, а где-то в глубине гор уже громыхало, перекатывалось эхо.

Мы разжились у хозяина зеленой фетровой шляпой, плащом и галстуком. Гуцул почему-то галстук назвал «краваткой». Ради торжества даже помыли сапоги, хотя было ясно, что тучи несут в себе скорый дождь.

Приехали в Колосов затемно… У Сашиного знакомого дом кирпичный, крыльцо видное, высокое. А хозяин – вылитый колобок: щеки круглые, румяные, рука крепкая, налитая, да вдобавок он лысый. Это хорошо, у женщин к лысым доверия больше. Правда, зовут его несерьезно, Филей зовут. И глаза не по годам шустрые. Без долгих разговоров бутыль на стол вынул.

– За дальний Север! – говорит.

И добавляет:

– За то, что яблоки там не родятся!

Оказывается, Долинский возил в те застылые края яблоки из Филиного сада. В такой рейс пойти каждому соблазно: обратно деньги чемоданом привозишь – да не всякому по плечу. Тысячу дорог в башке держать надо. Гаишников по отчеству помнить. А главное, знать, кто на что клюет: кому и пятерки хватит, а кому полкуска мало. Есть места, днем в тени загорай, если дурковатый мент на трассе дежурит, зато ночью – пиляешь с ветерком. Бывает, сутки не спишь, баранку вертишь, только бы рисковый участок проскочить.

– Как на фронте, – смеется Долинский.

После второй стопки мы притормозили.

– Не торопись, Филя, разговор есть. У нашего кореша судьба решается, жениться должен…

Ввел его Долинский в курс как обухом по голове. Рот у Фили еще в улыбке, а глаза ищут, за что бы зацепиться. К окну подошел, темноту высматривает. Занавески плотнее сдвинул.

Но Долинский не дал очухаться:

– Если что не так, скажи, Филя, не тушуйся. Мы люди свои. Нас в любом доме примут, но мы только к тебе шли, из уважения. Вид у тебя солидный, такому панскому виду любой позавидует. Внуки гордиться будут, какие дела дед отчубучивал! Колосово переиначат в Филево, я тебе гарантирую. Поищи, брат, красную скатерку, во как нужна!..

Принял Филя еще стопку, рубанул рукой:

– Ладно, сыграем… бисовы души… Но чтоб поскорее, жевко!

Взялись мы порядок наводить, лишнее барахло вытаскивать. На стенку портрет Маркса прикнопали. Филя расщедрился на праздничную скатерть, цветы малиновые посередке вышиты – живое загляденье. Два стула поставили молодым. Не забыли стакан и графин с водой, для солидности. Я на крыльцо вышел дежурить, чтоб Тикан по соседям не плутал.