В ту ночь Керенский так и не лег спать. Он был слишком взволнован. Вот оно — начало новой эры в истории России, эры действительного единения власти и общества. Вопреки мнению скептиков, царь нашел в себе силы пойти навстречу своему народу. «Теперь, — вспоминал позже Керенский, — я чувствовал себя чуть ли не виноватым в том, что считал его непримиримым врагом свободы. Теплая волна благодарности затопила мою душу, и я вновь ощутил давно утраченное чувство детского благоговения перед царем».[55]

Едва забрезжило утро, Керенский выбежал на улицу. Он ждал, что город будет заполнен ликующими толпами, празднующими великую победу. Однако и Невский, и Дворцовая площадь были пустынны. Керенский был в растерянности, он не знал, как повести себя в этой ситуации. Его радикализм, во всяком случае к этому времени, был весьма умерен. По своим взглядам он был скорее либералом, нежели социалистом. Легко представить, что, будь Керенский старше на 15–20 лет, он оказался бы в рядах кадетской партии по примеру других представителей столичной адвокатуры. Но политический выбор любого человека определяется сложным комплексом факторов, среди которых немаловажную роль играет и возраст. Керенскому в эту пору не было и двадцати пяти, а в рядах интеллигентной молодежи социал-демократы, а особенно эсеры были куда популярнее либералов.

К тому же Керенский всегда был очень эмоционален и, пребывая в бурном возбуждении (а оно было для него состоянием почти перманентным), действовал под влиянием минутного порыва. Еще в январе, под впечатлением «кровавого воскресенья», он написал письмо-обращение к гвардейским офицерам, переполненное обличениями и гневной критикой. Свидетельством полного отсутствия конспиративного опыта было то, что письмо он подписал своей фамилией. К счастью для Керенского, последствий это не имело. Его шурин В. Л. Барановский, которому Керенский передал письмо для распространения в гвардейских полках, благоразумно предпочел его никому не показывать.

И на этот раз восторженное благоговение перед царем быстро сменилось у Керенского очередной вспышкой нервической революционности. Этому способствовали известие о черносотенных погромах в различных городах России и открытая поддержка погромщиков самим императором. К тому же друзья Керенского все как один твердили о необходимости дальнейшего углубления революции. Двоюродный брат его жены Сергей Васильев вместе с несколькими товарищами создал подпольную группу, гордо названную «Организация вооруженного восстания».

Один из членов этой организации, молодой ученый-востоковед Н. Д. Миронов, был сыном богатого столичного коммерсанта. На его деньги был налажен выпуск листовок и подготовлено издание регулярного бюллетеня. По просьбе Васильева и Миронова Керенский предоставил свою квартиру для хранения отпечатанных материалов и согласился сотрудничать в бюллетене. В середине ноября свет увидел первый его номер. На обложке из серой газетной бумаги красовалось гордое название «Буревестник».

Керенский быстро вжился в новую роль революционера-подпольщика. Мысленно он уже видел свое имя в череде таких имен, как Каракозов, Перовская, Желябов, Сазонов. Среди гостей, бывавших в квартире Керенских, оказалась слушательница Высших женских курсов Евгения Моисеенко. Про нее говорили, что ее брат Борис входит в боевую организацию партии эсеров. К ней-то и обратился Керенский с просьбой устроить свидание с братом. Встреча состоялась в середине декабря. Обставлена она была по всем правилам конспирации: Керенскому было предписано в пять часов дня пройтись по Невскому и от Аничкова моста повернуть на Фонтанку. Здесь к нему должен подойти гладко выбритый мужчина в пальто и астраханской шапке и попросить прикурить.

Так все и произошло. Прохожий, а это и был Борис Моисеенко, склонился прикурить папиросу, и в это время Керенский шепотом изложил свою просьбу — он хотел принять участие в подготовке очередного теракта. Моисеенко пообещал дать ответ через несколько дней, но когда срок пришел, передал через сестру, что ничего не получится. Через двенадцать лет, когда Керенский займет министерское кресло, Борис Моисеенко вернется из эмиграции в Россию. Керенский напомнит ему об этой встрече, и Моисеенко расскажет, что отказал по настоянию тогдашнего руководителя боевой организации эсеров Е. Ф. Азефа. Поведение Азефа вполне понятно. Керенский для него был одним из тех восторженных неофитов революции, от которых больше вреда, чем пользы. «Король провокаторов» не догадывался, что своим отказом он подарил русской истории колоритнейшего персонажа, чье имя станет одним из символов уже новой революции.

Конечно, террорист из Керенского был никакой. Ему не хватало убеждений, характера, да к тому же он слишком любил комфорт. Таких попутчиков, как их полупрезрительно называли профессионалы революции, в эти дни было пруд пруди. Но власть в своей непримиримой войне с подпольем не щадила и их. Уже через несколько недель Керенский почувствовал это на себе.

Поздним вечером 23 декабря, когда супруги наряжали рождественскую елку для своего восьмимесячного сына, в квартире Керенских раздался звонок.[56] Одновременно кто-то постучал в дверь черного хода. Сама манера не оставляла сомнений в том, что это полиция. Керенский открыл двери — на пороге стоял хорошо знакомый ему околоточный надзиратель. Вслед за ним в квартиру вошли жандармский ротмистр и еще несколько жандармов. Ротмистр вручил хозяину ордер на обыск, тут же были и заранее приглашенные понятые.

Пришедшие были вежливы и старались вести себя тихо, чтобы не разбудить спящего в кроватке ребенка. Обыск длился уже несколько часов, когда один из жандармов обнаружил в углу под кипой газет сверток с листовками. В справке, составленной охранным отделением, говорилось, что при обыске в квартире помощника присяжного поверенного Керенского были найдены кожаный портфель с гектографированными заявлениями от имени организации «Вооруженное восстание» и экземпляры прокламации к интеллигенции от имени той же организации, картонная коробка с бумагой для гектографа, восемь экземпляров программы эсеровской партии, тетрадь со «стихотворениями преступного содержания» и револьвер с патронами.[57]

Этого было вполне достаточно. Ротмистр предъявил Керенскому ордер на арест и сообщил, какие вещи он может взять с собой. Все было спокойно и как-то по-домашнему мило. Ольга Львовна предложила утомившимся околоточному и ротмистру чаю. Они не отказались и выпили по чашке с явным удовольствием. Выходя на темную улицу, Керенский вспомнил свои детские сны о таинственной карете с зелеными шторками, увозящей Александра Ульянова в тюрьму, в крепость, на эшафот. В жизни все было куда прозаичнее. У подъезда стояли обычные потрепанные дрожки с открытым верхом. Арестованному пришлось тесниться на узком сиденье рядом с грузным околоточным. Позже Керенский вспоминал эту сцену: «Приближался рассвет. Никто не сказал, куда мы едем, однако когда мы переехали через Неву и за мостом повернули направо, я увидел перед собой контур печально знаменитых Крестов».[58] После короткого ознакомления с правилами тюремного распорядка арестованный был отведен в камеру. Начиналась новая страница в жизни Керенского, по счастью, оказавшаяся короткой.