Произошел разговор, после которого разведчик Сашка окончательно понял, что настал конец партизанской службе.

Утром Бакшин вызвал его и приказал:

— Собирайся. Самолет ночью. Да чтобы никаких фокусов. Понял?

— Так точно. Понял.

— Слово?

Сашка вздохнул до того протяжно, что даже в горле засвистело.

— Что молчишь? — насторожился Бакшин. — Ты у меня дождешься. Прикажу арестовать тебя да под конвоем на аэродром. Этого ты добиваешься?

— Я добиваюсь воевать, — горячо заявил Сашка и так взглянул на командира, что у того сразу пропало всякое желание стращать разведчика.

— Небось и без тебя справимся, — ворчливо заметил Бакшин и совсем уже миролюбиво добавил: — Как-нибудь…

— Без меня!.. — Сашка даже отважился недоверчиво усмехнуться. — Вы вот пошли без меня, да так и вернулись. А я бы вас провел так, что…

— Да уж, конечно, — перебил его командир. — Конечно, где уж нам без тебя… Короче, вот тебе мой приказ: полетишь в Москву и будешь жить у нас в доме до моего возвращения.

— Есть до вашего возвращения, — согласился Сашка, поняв, что никакие разговоры, и тем более пререкания, ему уже не помогут, и что командир решил, то — свято. Тогда он дал верное партизанское слово и был отпущен до ночи. Отвоевался, и как раз когда начинается самое наступление. Он так и сказал своему начальнику, бородатому кашевару:

— Отвоевался я, значит. В Москву отправляюсь.

— Опять скроешься.

— Нет. Нельзя. Слово дал.

— О! Тогда такое твое счастье. Это, Сашка, считай, тебе счастье.

— Не видал я эту его Москву…

— Ну вот и посмотришь, и поживешь. А война кончится, я к тебе в гости приеду. Чего там про докторшу говорят?

— Да всякое про нее говорят. Ребята, которые с ней ходили, говорят: переметнулась. А Валька-радистка не согласна. Не может, говорит, этого быть. Да и многие сомневаются…

Разные разговоры слышались о докторше, а так как Сашка ничего к этому добавить не мог, то оба они задумались.

— Да, — наконец проговорил бородач, — дело темное…

Что он думал при этом, Сашка не знал, да и не до того ему сейчас было, хватит с него и своих забот. Он пошел прощаться с ребятами, собирать письма, может быть, последние — партизанский аэродром закрывается, и лагерь будет на новом месте, об этом уже и приказ есть.

Встретил он радистку Валю.

— А я тебя по всему лагерю ищу, — сказала она и передала ему письмо домой и клочок бумаги с адресом Семена Емельянова.

— Ты это спрячь пока, — сказала Валя. — Это я тебе на тот случай, ну, в общем, может быть, ты узнаешь, как он там живет…

— Это ее муж, Семен-то?

— Нет, сын. Ему пятнадцать лет. Как мужа звать, я не запомнила.

— А сама-то что же не напишешь Семену этому?

— Ох, Сашка, пока и сама не знаю, что писать, — торопливо прошептала Валя. — А ты там на месте сориентируешься. А может быть, и узнаешь что-нибудь. И все, что узнаешь, сразу же мне напиши. Понял?

Она и в самом деле немного знала, может, чуть побольше того, что было известно всем, которые думали, что она — радистка и, значит, ко всяким командирским тайностям стоит ближе. Но то, что Валя знала о Таисии Никитичне и что она сама о ней думала, — все это было очень непрочно, потому что никаких доказательств у нее не было. И вместе с тем она никак не могла поверить в измену Таисии Никитичны, особенно после разговора с Бакшиным.

Но ничего такого она не стала говорить: мальчишка, что он поймет, если и она-то сама не все понимает. А Сашка, как и все, думал, что, конечно, радистка знает больше всех, но сейчас ему было совсем не до того.

— Ну, значит, и прощайте. Поручения ваши все исполню.

— Постой! — она сняла со своей головы пилотку. — Вот тебе от меня на память. Это мне подарили, да теперь здесь, сам знаешь, шапку надо. А тебе как раз. Надо, чтобы у тебя был настоящий вид, как приедешь в Москву.

Пилотка была новенькая, с алой ясной звездочкой, и хотя Сашка очень обрадовался, но поблагодарил с достоинством.

— Ну вот и прощай, милый наш парнишечка, — сказала Валя и поцеловала Сашку. — Помни все, что с нами было тут. И все, что сказала, выполни. И вот еще что: летчику, Саше Ожгибесову, про доктора ни слова. Понял?

— А если спросит?

— Скажи: ничего не знаю. Отправилась, скажешь, по месту назначения. Ну, я побежала, а то Батя меня дожидается.

Она и в самом деле побежала, перескакивая с кочки на кочку, и Сашка ничего не понял и не успел ничего уточнить. Отпуская ее на самое короткое время, Бакшин сказал, что, как только начнет смеркаться, он сам пойдет на аэродром встречать самолет, последний, так как теперь надо отсюда уходить и как можно скорее: того и гляди, нагрянут гитлеровцы, которые теперь, надо полагать, уже знают расположение партизанского лагеря и аэродрома. А самолет, как назло, задерживается из-за тумана. Была надежда, что перед рассветом, как и всегда, туман если не совсем рассеется, то хотя бы поредеет. Сашке было приказано к этому времени явиться в командирскую землянку в полной готовности, но он явился гораздо раньше.

— Ветер пошумливает, — сообщил он.

Бакшина очень обрадовало это сообщение. Он, приоткрыв дверь, послушал, как шумит ветер в сосновых вершинах, и заметил, что туман, который до этого стоял непоколебимой стеной, начал слегка покачиваться и волноваться.

— Ты, Сашка, молодец, — говорил Бакшин, поспешно собираясь. — Учиться тебе необходимо, ты сколько уже пропустил?

Вместо ответа Сашка обреченно вздохнул:

— Пропаду я в этой вашей Москве.

— Ты нигде не пропадешь, а за тебя спокоен: везде дорогу отыщешь. А тут тебе оставаться никак нельзя. Ну, шагай, сынок, — совсем уже как-то по-домашнему проговорил Бакшин и подтолкнул Сашку к двери.

Сашка судорожно не то вздохнул, не то всхлипнул и выбежал из землянки.

Вот сейчас и Бакшин уйдет, и тогда уж совсем не останется никакой возможности передать Ожгибесову все, что просила Таисия Никитична и что Валя свято обещала. Только теперь подумала она о святости своего обещания, и что такое обещание дают человеку, уходящему на подвиг или на смерть. И хотя Валя сама не знала, куда ушла Таисия Никитична, и поэтому не знала также, что она скажет Ожгибесову, но все равно считала, что ей совершенно необходимо увидеть его. Сказать ему, чтобы он не торопился судить ее — любовь свою — беспощадным и скорым солдатским судом. Пусть передумает все свои думы, припомнит все ее слова и ее дела, пусть повременит с приговором. И еще, что, пожалуй, главнее его суда, — пусть он ничем не смутит ее сына и мужа. Лучше уж обмануть их, сказав, что ничего не успел узнать, на разговоры не было времени, — так торопился улететь. Обмануть лучше, чем убить известием непроверенным и сомнительным.

Ох, сколько бед может вспыхнуть, если она не увидит этого молоденького летчика!

— Нет! — сказала Валя, совсем не ожидая, что она осмелится остановить грозного командира. Да никогда бы она и не решилась на это, если бы не услыхала, как непривычно ласково, по-домашнему Бакшин назвал Сашку.

— Что? — спросил Бакшин с прежней командирской строгостью. — Что еще?

— Летчик этот… Он же про нее обязательно спросит. Про доктора!.. Он такого натворит, если узнает!..

И туг она заметила, или это ей только показалось, будто ее бессвязные выкрики смутили Бакшина, и она поторопилась договорить все остальное, что думала сама, и, только когда все высказала, пока еще не успела испугаться своей вольности, она сообщила:

— Потому что у них любовь. У него любовь еще с довоенного времени. — Тут она окончательно выдохлась и замолчала, решительная, злая и на все готовая.

— Любовь? — спросил он таким тоном, что Валя так и подумала, что сейчас последует приказ: «отставить», но так как никакой команды не последовало, она все еще вызывающе проговорила:

— Да, вот так.

— Все сказала? — очень мирно спросил Бакшин после небольшого молчания.