— Есть еще Шагов. Только он…

— Что он? — спросил следователь, записывая все, что говорит Таисия Никитична.

— Он был против посылки связного.

— Шагов сам об этом вам сказал?

Пришлось рассказать о том единственном разговоре Шагова и Бакшина, невольной участницей которого она оказалась. Тогда она никак не могла даже и подумать, что все так получится. Ведь тогда разговор шел о Вале. Про Валю Таисия Никитична не сказала.

Записав ее показания, он продолжил допрос:

— Вас захватили в отступающем эшелоне. Почему вы не остались в городе? Больше надежды было бы, что вам поверят.

— Остаться? Эго почти невозможно. За мной наблюдали, за каждым моим шагом. Меня бы просто не оставили.

— Так они вами дорожили?

Ирония? Таисия Никитична удивленно посмотрела на него. Нет. Полное равнодушие, как всегда.

— Дорожили? Они просто расстреляли бы меня. Уж я-то знаю. Насмотрелась всего.

— А в партизанском отряде не дорожили? Почему послали именно вас?

— А немцы не всякого бы приняли. Тут был расчет. Им очень нужны врачи, хирурги особенно. Кроме того, я немного знаю язык. Бакшин мне сказал, что для того, чтобы мне поверили, я должна показать, где находится партизанский лагерь и аэродром. Немцы сразу же туда разлетелись и, конечно, ничего не нашли. Пустые землянки.

— Тогда вас сразу взяли в госпиталь?

— Нет. Проверка была, и очень жестокая. — Таисия Никитична нахмурилась. — Очень тщательно проверяли и безжалостно. А потом, кажется, поверили. А может быть, и не поверили…

— Да, возможно, — согласился он и позвонил.

Подумав, что сейчас придет конвой и уведет ее обратно в камеру, Таисия Никитична торопливо проговорила:

— Я прошу дать мне возможность написать мужу и сыну! Они обо мне ничего не знают уже больше, чем полгода.

Прикрыв глаза, он устало ответил:

— И хорошо, что не знают.

— Как можно так говорить! — Таисия Никитична встала и вся подалась вперед.

Появился разводящий.

— Неужели даже в этом вы мне откажете?

— До окончания следствия переписка не разрешается, — нехотя объявил следователь.

Только недели через две ее снова вызвали. Она, не ожидая приказа, села на свое место в углу, следователь долго задумчиво жевал толстыми губами и не начинал допроса. У него был такой вид, словно он держал во рту кусок, раздумывая, проглотить его или выплюнуть.

Решил проглотить. Перестав жевать, он сообщил:

— Обнаружился один свидетель.

— Санитарка! — воскликнула Таисия Никитична. Ну да, как же она сразу-то не вспомнила.

— Какая санитарка?

— Санитарка из сельского медпункта. Бакшин меня направил к ней, а уж она и проводила меня до города.

Но кроме того, что санитарку зовут Дуся, она ничего больше не могла оказать. Даже название деревни не запомнила.

— Санитарка отпадает, — решительно подытожил следователь.

— Но еще есть свидетель. Вы сказали.

— Да, но не в вашу пользу.

— Таких, к сожалению, достаточно.

— Почему вы не спросите, кто этот свидетель?

Она заметила, что следователь как-то особенно пристально разглядывает ее. Нет, тут что-то новое, что-то он узнал о ней такое, что изменило его отношение, повысило его интерес к ней и к ее делу. Стараясь оставаться равнодушной, она сказала:

— Мне все равно…

— Нет, это не простой свидетель. Он должен вас заинтересовать. Теперь уж нет никаких сомнений.

— Вот как. Может быть, скажете, кто он?

— Летчик Ожгибесов.

— Саша! — Она поднялась. — Не может быть, чтобы он против меня… Нет!

— Почему? Вы сядьте. Почему не может быть?

Она тяжело опустилась на стул и, чтобы унять нервную дрожь во всем теле, крепко вцепилась пальцами в свои плечи.

— Почему? — повторил следователь.

— Да не может он быть против меня. Никогда не может!

— Почему?

— Потому что он любил меня. — Прижав дрожащие пальцы к груди, она, задыхаясь, повторила: — Любил всегда. Еще до войны.

Следователь налил воды из графина в эмалированную кружку и протянул ей, а сам отошел к окну, ожидая, пока она успокоится. Из своего опыта, правда, не очень еще богатого, он знал, что легче всего добиться признания от человека именно тогда, когда он выведен из равновесия. Тогда, в запальчивости, даже самый закоренелый преступник может проговориться. Если бы ему было нужно, он бы и воспользовался ее состоянием, но ему ничего не надо было, лишние показания только усложняют дело, которое и без того казалось таким ясным и доказанным, что он уже собирался сегодня же его закончить. Показания Ожгибесова тоже совсем его не интересовали. Грош им цена. Бред сумасшедшего. Он и в самом деле давал их, когда еще находился на излечении в психиатричке. Где он сейчас и жив ли — Волкову было неизвестно, да он и не хотел этого знать.

Красивая женщина. Там, у немцев, наверное, трудно было оградить себя, свою привлекательность. А может быть, и не очень-то ограждала. Было отчего Ожгибесову свихнуться и наговорить черт знает чего. Волков вернулся к своему столу и, больше для формы, чем для дела, спросил:

— Ничего не хотите добавить к своим показаниям? Теперь уж вам скрывать нечего.

— Я ничего и не скрываю. Я хочу как можно больше открыть вам.

— Открыть… А сами ничего не сказали про Ожгибесова. Надеялись, что все погибли и он тоже?

— Ожгибесов не может знать больше других, потому что ему не успели ничего сказать. Не предупредили.

— Что ему должны были сказать?

— Перед тем, как уйти, я попросила одного человека увидеть Ожгибесова и сказать ему, чтобы он не верил в мое предательство. Только бы ему намекнуть, он бы все понял…

— Кто этот человек?

— Валя. Валентина Косых. Партизанская радистка.

Это сообщение почему-то очень заинтересовало следователя. Заметив его заинтересованность, Таисия Никитична насторожилась и неохотно отвечала на вопросы, которые Волков сразу же начал задавать, уточняя каждый ее ответ, прежде чем записать. Она подумала, что ничего хорошего нет в такой заинтересованности, как бы это не повредило Вале, и старалась отвечать как можно короче и неопределеннее.

— Я думаю, теперь это не имеет никакого значения, — заметила она.

— Это вы так думаете. А у меня складывается впечатление, что вы все стараетесь скрыть от следствия. Что там у вас на душе…

Если Таисия Никитична что-нибудь и хотела открыть следователю, то разве свою душу. Не события, не факты, которых она ничем не могла доказать, и не было никого, кто бы мог их подтвердить, а именно все, что было у нее на душе. События последних месяцев и особенно последних суток — не достаточно ли всего этого для одной трепетной женской души? Но как все это объяснить?

— В прошлый раз вы сказали, что немцы вас проверяли. В чем заключались эти проверки?

— Они меня проверяли все время, и я всегда должна была быть ко всему приготовленной. Но самое страшное то, что они называли «психологическими этюдами».

— Что это такое?

— Вот, например, они заставляли меня присутствовать при расстрелах. Верно, только один раз. Наших расстреливали. Пленных. А я стояла и смотрела. Но это еще не все: самое страшное заключалось в том, что я должна была констатировать смерть каждого убитого.

С удивлением она заметила, что ее сообщение подействовало на невозмутимого следователя.

— Как вы это выдержали?.. — впервые за все время допроса воскликнул он.

— Я как окаменела. Потом они мне говорили, что я молодец: стояла и даже улыбалась. Даже ночью в постели я улыбалась, не могла свести губы. Просто это был шок. Потом пришлось сказать, что не люблю таких зрелищ.

— Да, — как бы осуждая себя за свое сочувствие, Волков нахмурился и привычно пожевал губами. — На это они мастера, на такие «этюды». А вы не пытались ничего сделать для спасения пленных?

— А что я могла сделать? Я и сказать-то ничего не смела. У меня не было права на такой подвиг.

— Право на подвиг. Глупость это была бы, а не подвиг. Ну, а потом вы, конечно, привыкли…