Значит, «это» все еще висело за ней, ее попытки вырваться были столь же бесполезны, как попытки оленя вырваться из челюстей льва.

– Эй, полегче на руле…, – закричал Фелл, добавляя в адрес рулевого забористое словечко.

Все были взволнованы, казалось, каждый был охвачен страхом, что «Эстрелье» удастся избавиться от повреждений и так-таки скрыться.

– Со сломанным рулем она никогда не сможет лечь на курс, – сказал Хорнблоуэр. – А ведь кроме этого она потеряла фор-стеньгу.

Снова ожидание, однако теперь уже совсем другого толка. «Клоринда», раскачиваясь на волнах, казалось, заразилась всеобщим возбуждением, и ринулась на добычу, стремясь вперед, к триумфу.

– Вот она, – воскликнул Джерард, направив вперед подзорную трубу. – Все еще носом к ветру.

Когда следующая волна приподняла «Клоринду», они увидели шхуну: они быстро настигали ее. Печальное, унылое зрелище представляла она собой: фор-стеньга срезана начисто, паруса полощут по ветру.

– Приготовить погонное орудие, – распорядился Фелл. – Дайте выстрел поперек ее курса.

Последовал выстрел. На верхушку грот-мачты было поднято что-то, оказавшееся красно-золотым флагом Испании. Флаг повисел некоторое время, а затем соскользнул вниз.

– Поздравляю Вас с успехом Вашего плана, сэр Томас, – сказал Хорнблоуэр.

– Благодарю, милорд, – ответил Фелл. Он сиял от удовольствия. – Я не смог бы ничего сделать, если бы Вы, Ваше превосходительство, не поддержали бы мой план.

– Это очень любезно с Вашей стороны, сэр Томас, – сказал Хорнблоуэр, отворачиваясь, чтобы поглядеть на приз.

«Эстрелья» представляла собой прискорбное зрелище, еще более прискорбным оно стало, когда они подошли к ней, и могли рассмотреть более четко накренившуюся на нос сломанную мачту и вывороченный руль. Внезапный рывок, последовавший в результате действия плавучего якоря, имел невероятную силу и разрушительность. Он буквально вырвал прочные бронзовые петли, на которых крепился руль. Сам плавучий якорь, утяжеленный цепью, все еще висел, скрытый из вида, на болтающемся руле. Гомес, с торжеством доставленный на борт, все еще не имел представления о причине происшедшего, и не понимал, каким образом он потерял руль. Он был красив, молод и лицо хранило выражение достоинства, с которым он переносил незаслуженную им неудачу. Не доставило удовольствия наблюдать за тем, как он изменился, когда ему сказали правду. Совершенно никакого удовольствия. Это зрелище, вид того, как он унижается в глазах тех, кто взял его в плен, пересилило даже ощущение профессионального триумфа. Но, в то же время, более трехсот рабов получили свободу.

Хорнблоуэр диктовал текст донесения Лордам адмиралтейства, и Спендлов, чье владение искусством составления подобных бумаг являлось одним из важнейших его талантов, писал со скоростью, делавшей плавной сбивчивую речь Хорнблоуэра, который до сих пор не сумел овладеть навыком диктовки.

– В заключение, – говорил Хорнблоуэр, – мне доставляет особое удовольствие сообщить Вашим лордствам о находчивости и активности, которые проявил капитан сэр Томас Фелл, благодаря чему и стал возможным захват.

Спендлов оторвался от написанного и уставился на него. Спендлов знал правду, но предупреждающий взгляд, брошенный на него, удержал готовые сорваться с языка слова.

– Добавьте обычное официальное окончание – сказал Хорнблоуэр.

Не в его стиле было объяснять мотивы своего поведения секретарю. Да он и не смог объяснить бы их, даже если бы попытался. Фелл нравился ему не больше, чем раньше.

– Теперь письмо моему агенту, – сказал Хорнблоуэр.

– Слушаюсь, милорд, – ответил Спендлов, переворачивая страницу.

Хорнблоуэр стал прикидывать в уме план нового письма. Он хотел сказать, что поскольку захват осуществлен благодаря действиям сэра Томаса, он считает необходимым отказаться от своей доли головных денег. Ему хотелось передать адмиральскую долю в распоряжение сэра Томаса.

– Нет, – заявил он, – отставить. Я не буду писать этого письма.

– Слушаюсь, милорд, – отозвался Спендлов.

Можно было уступить другому человеку отличия и славу, но никто не станет уступать деньги. В этом будет что-то ненатуральное, подозрительное. Сэр Томас может что-то заподозрить, он будет оскорблен в лучших своих чувствах, и Хорнблоуэр не мог так рисковать. Однако он, во всяком случае, хотел бы, чтобы сэр Томас нравился ему больше.