Стоменов: — Так уж выходит, что на каждое явление бывает оппозиция его. День и ночь, черное и белое, добро и зло, бог и дьявол. Величайшая антитеза — это жизнь и смерть: хоть человеческая, хоть любая другая. Смотрите, Сергей Дмитрич: определенные богохульственные ритуалы, положим, чтение молитвы задом наперед или, например, ассоциирование креста Иисусова к органам детородным — цель у них простая выходит: почитателей бога бессильными показать. Только делают они более чем сами это понять могут: не показ бессилия божьего это, а истинное магическое обессиливание врага своего. Оттого все так богохульства страшатся — нет, не потому, что боженька накажет или проклянет на веки вечные, а лишь потому, что богохульничающий веру твою обессиливает и тебя самого. Никола сказывал нам: если хочешь Силу обрести великую, то пользуй то, что противоположность твоя. Потому и наблюдается из века в век: как человек яркий, жизнь любящий, живому поклоняющийся, так и помирает других много раньше. Или возьми, к примеру, добро ваше, что зло тысячелетиями искоренить пытается… Зло, если вашей меркой мерять, посильнее добра-то будет, но с добром никак не сладит. А почему? А потому что добро силою зла пользуется, рушит и мертвит ради блага ее и справедливости. Так вот: и те не ведают, что делают, и другие, а посему и прок невелик от деяний их. Но Смертной Силы Магия к мертвому обращается, чтобы жизнь свою упрочить, корнями разрастись. В противоположности твоей всегда Сила больше, чем в тебе, и эту Силу использовать умей… Уговоришься разумно, знаючи — чудеса сотворять сможешь, власть над миром земным обретешь великую.

Взор у меня и сейчас востр, а по молодости — еще вострее был. Никола-то меня и ослепил, чтобы силу я нашел, в противоположности прятанную. Бродил я, незрячий, по лесу, как кутенок слепой, — слух обострился, нюх собачьим стал, а потом, Сергей Дмитрич, видеть я стал взором внутренним. Сначала — ночь ото дня различать стал, опосля деревья и пни узрел, а уж потом букашечку каждую на землице разглядеть мог. Вот и получил, а как назовешь, тебе лучше знать: ясновидением аль еще как — вижу я мир очами своими, но земли и моря иные, далекие, зреть могу тем взором, что в лесах мне открылся…

Если чревоугодничаешь ты — Силу в голоде великом найти сможешь. Пищи себя лишаешь умело, потребность свою преобразишь умеючи — и потом не только голод случайный, нежданный легко сдюжишь, но и пищу правильную различать станешь, чрево насыщать с толком великим. Удержишь если, и не крикнет естество твое криком громким, когда страх в нутро твое закрадется неведомый, — кликнуть духом своим сможешь, да так, что на земле иной, далекой, услышать можно будет. А если жить хочешь надежно, неопасливо — мертвых бери в сообщники свои, хранителями своими сделай. Любая охрана земная столь же смертна, как и ты сам, только мертвый всеведущ, уберечь тебя сможет от всего, от чего никто не уберегет…

Следователь: — Но, Андрей Николаевич, скажите, какая нужда мертвых о судьбах ваших печься заставляет?

Стоменов: — Каких слов ты ждешь от меня? Так уж в мире устроено. Жить хочешь ладно, уверенно — к мертвому ближе будь, а помереть хочешь скоро — жизнелюбствуй и траве-мураве хвальбу сочиняй. Те, кто смерти страшится, о жизни вечной думу думает, первые жизни лишаются, и не потому, что они страхом обуяны, а лишь потому, что силу в слабости найти тщатся и мир иной не почитают, уважения к нему не имеют. Но заметь, Сергей Дмитрич, равнодушных к смерти хранители тоже в почет не берут. Уважение к миру смертному, мертвых почитание — вот что надобно, чтобы жизнь долгую и надежную иметь.

Следователь: — Значит, чтобы жить хорошо, нужно мертвым поклоняться?

Стоменов: — Ты, Сергей Дмитрич, говори, да не заговаривайся. Если ты, как в церквях, челом бить станешь, крест носить, гроб лобызать, псалмы читать — проку-то от поклонов твоих? Уважай смерть духом и сердцем своим, хорони покойничков добротно, лютости не имей к царству мертвому — вот и все, что от тебя надобно. Могешь умершего схоронить богато — хорони, средств не жалей, не могешь — бедно могилку справь, но с большим почтением. Будь мудр, когда дело это делаешь: в гроб вещи, покойным любимые, положи обязательно, непременно, но упаси тебя вещицы свои класть или другие чьи-то… Случай один расскажу тебе, Дмитрич: в Брянском уезде Орловской губернии на похоронах колдуна одного положила его дочь в могилу свежей сжатой ржи. И сейчас же после этого гром грянул, туча нашла грозовая с градом и выбило все полевые посевы. С тех пор каждый год, в день похорон колдуна этого, в течение трех лет подряд град грозовой побивал хлеб в одной этой деревне — и ни в чьей больше. И только тогда, когда мужики разрыли могилу эту да сноп гнилой вынули — сгинуло наваждение. Посему правда такая есть — подложи в гроб покойничку вещь какую-либо, человеку принадлежащую, которого погубить тебе надобно, — и приберет скоро к себе этот покойничек. Только люди, это деящие, не ведают, что дело такое можно делать, если поддержку хранителей имеешь, ну а если нет — рисковая затея сия, сам жизни лишиться можешь…

Вот такая наука наша, Сергей Дмитрич. Поэтому, когда ретивец из ваших меня во злах всяких учинял, — смешно мне, право слово! Злобности во мне нету никакой, удел мой смирный, спокойный, а что жизни кого-то лишал — так нет в этом худа… Надобность имею — смерть сотворю, но надобности этой в нас совсем немного будет.

Следователь: — И как часто необходимость такая возникает?

Стоменов: — Надобность эта смертная не мной определяется, но хранителями, а с хранителями Никола речи ведет. Хранители совет дают, а мы прислушиваемся да исполняем. Ты, Сергей Дмитрич, не подумай, в убиении нет мне особого удовольствия. Отрада там есть, не спорю, но невыразительная, малая, потому как больше этого нельзя нам испытывать. Убивцы убийства ради, сладость его вкушающие, во множестве на земле этой ходят, только судьба у них незавидная будет. По природе устроено: волкам косулю порвать, голод насытить — не грех будет, но не убьет животина животину одного только убийства ради. А вот среди людей такое встретить можно, бывали такие, да и будут еще, тезки Щикатилины всякие (Я смею предположить, что Кривошеев фактически предсказывает появление известного российского маньяка Чикатило, уж слишком большое искушение от созвучия фамилий. К тому же Кривошеев называет его тезкой, а Чикатило звали Андреем. Непонятно только одно — почему он говорит о Чикатило как бы во множественном числе. — Примечание автора). Много смутного земля наша носит. Иногда хранитель наказывает, чтобы человечишке какому-то оборот дать, иногда — от смерти случайной оберечь кого-то или хворь снять тяжелую. Дел много мы, Сергей Дмитрич, делаем, да только ведаем мало — для чего это деется. Знаю я, к примеру, пошто Михаил в Красноярских краях обитает — смуту ему сдержать велено, которая Ульянова Ленина схоронить обычно пытается. Что, думаешь, вру я? Нет, Сергей Дмитрич, не обманываю я тебя, есть такая смута — и еще больше она будет в недалеком времени. Ленина вашего из дома его выкинуть захотят, схоронить обычно, но нельзя этого делать никак, так Андрюха-висельник мне сказывал. Беды тогда ждут Русь великие… Сдюжит Михаил, силу сдержит до конца века этого — ладно будет, а не удержит — худо будет, а как худо — мне неведомо…