– Ты великолепно сыграла. Спокойствие, профессионализм. И ее предложение – это вполне серьезно. Отличный служебный рост. Здесь, в институте, нам ничего не светит. Достигли потолка. А там…

– Не хочу со стабилистами связываться. Они ретрограды.

– Тони, милая, ты возглавишь их аналитический сектор. Это ты будешь определять их политику.

– А ты сама не хочешь?

– Мне и здесь хорошо.

– Мне тоже. С тобой бы я пошла. А одна не хочу. Дура, да?

– Ну, как хочешь. Честно пыталась тебя переубедить.

– Ларма, чучело мое ненаглядное, я знаю, какая ты можешь быть убедительная! Просто ты не хочешь со мной расставаться. И я не хочу. А какие у нее два высших?

– Первое – экономическое. А второе – ты умрешь. Театральный институт по факультету режиссуры.

– Артистка…

– Режиссер. То, что происходит на улицах – подготовка к реформе судебной системы. Стабилистам нужен хаос как оправдание судебного беспредела. И они ввергнут всю планету в хаос. Тони… Ищи убежище, Тони. Семь Холмов – хорошее убежище на ближайшие два-три года.

В полвторого ночи – настойчивые звонки в дверь. За окном – дождь.

– Началось…

– Не открывай, – лепечет Сонька, – я в милицию звоню.

– Только милиция так и может ночью звонить, – отбираю у Соньки телефон, вооружаюсь кочергой и крадусь ко входной двери.

– Кто там? – Боже, голос как у курицы с перерезанным горлом.

– Тони, открой!

Мамочка моя, Элла со здоровенным столитровым гомеостатом. Пропускаю ее в квартиру и запираю дверь на все замки. Элла мечется по гостиной, всхлипывая отодвигает от стенки диван, выдергивает из розетки вилку торшера, втыкает шнур своего сундука. Просыпается и начинает хныкать Сонькин звереныш. Элла подвывает ему в закутке за диваном, обнимая гомеостат. А ведь в нем одни аварийные аккумуляторы больше пуда весят. Сажусь на корточки рядом с ней, глажу по щеке.

– Успокойся, милая.

– Тони, помоги мне. Я случайно узнала. В дирекцию секретный факс пришел, а я по институту в ночь дежурила. Как раз в предбаннике чай пила. Разгоняют наш институт! И нашу лабораторию – в первую голову. Приказано собрать все материалы и уничтожить в присутствии эмиссара Желтого дома. Пятнадцать лет труда, понимаешь! Сжечь все, что мы делали, все, чего достигли.

– Элли, милая, но я-то чем помочь могу?

– Ты можешь, – зашептала она, схватив меня за руку. – Я бы сама, но не могу, у меня группа крови неподходящая. У тебя все подходит – группа крови, резус, срок, совместимость. Все готово, понимаешь! Все еще неделю назад готово было! Мы подали заявку на арестантку с одной беременностью. Я еще тогда своих, институтских по медкартам проверила. Но тебя просить побоялась. Арестантку выписала. Со дня на день ждали. А вместо нее – факс! Образец долго храниться не может, понимаешь? Он живой!

– Но я что могу сделать?

– Роди его, Тони! Пожалуйста! Больше некому. Умоляю!

– Кого?

– Разумного мальчика. Мы собрали геном. Я имплантирую тебе яйцеклетку, ты только выноси его. А как родишь – я заберу и уеду. Ты знаешь факторию нашего института в южной Макдонии? Вот туда и уеду с мальчиком. Никто не узнает и не найдет…

Элла еще что-то бормочет, а я тупо смотрю на ее руки. Грязные, дрожащие, с обломанными ногтями. Эти руки вычленили ген разума, привили как садовник прививает черенок, в мужской геном. Неужели это возможно? Неужто – реальность. Другой бы я не поверила, но Элле верю. Она может. А я? Я, ни разу не знавшая самца, твердо решившая не иметь детей – я должна родить это чудо?

– Чего расселась? Иди руки мой!

Боже, неужто это мой голос? Неужто я решилась? Сама себе не верю. Словно со стороны наблюдаю, как руки сдергивают скатерть, раздвигают стол. Сонька, умница, без слов понимает. Стелит чистую простынь. Элла шумит водой в ванне. Вскоре выходит голая. Белого халата нет, Сонька рвет в очередной простыни дырку для головы, накидывает на Эллу, подвязывает полотенцем на талии. Чем не халат? Другим полотенцем обвязывает Элле голову. Чтоб волосы не мешали. Элла достает из гомеостата блестящую металлическую коробку с инструментами. От одного вида зажимов и ланцетов мне становится нехорошо. Ложусь на стол, закрываю глаза. Сонька решительно раздвигает мне ноги. От прикосновения холодного металла вся дрожу.

– Сначала укольчик в вену. Мы ведь не боимся укольчика?

– Мы всего боимся. Что там?

– Гормоны. Нам надо стать немного беременной.

– Если немного – я согласна…

Мать-прародительница, меня еще на юмор хватает…

– A-a!

– Вот и все. Теперь осмотрим место работы… Тони, так ты девушка? Сохранить, или порушить?

– Смеешься? Как я в консультации объясню, что залетела, не потеряв девственности? Рушь!

Обидно, аж слезы из глаз. Вместо доброго, ласкового самца будет холодный скальпель. От жалости к самой себе почти не слежу, что со мной делают. Чавкает крышка гомеостата, позвякивают стекла. Элла готовит зонд – гибкий серый шнурок с блестящей капелькой объектива на конце и черной ниточкой световода, ведущей к маске, которую она позднее опустит на глаза. Элла шевелит пальцами, и зонд послушно изгибается в любую сторону.

– Начинаем.

Еще одно холодное прикосновение, чуть слышный "пшик" зонда – и ничего больше не чувствую. Элла впрыснула заморозку.

– Опусти маску на глаза.

Сонька выполняет.

– Включи подсветку. Зеленая кнопка. Хо-орошо… Вхожу в шейку матки… Подходим… На месте! Внедряй!

– Как?

– Красный рычажок под скобой. Откинь скобу и медленно впе-еред… Еще чуть… Стоп! Теперь резко вправо. Хоп! Порядок! Вы-ыходим… Медленно и аккуратно выходим из матки… Вышли. Подними маску! Помоги снять зонд.

Сонька помогает Элле стянуть перчатки с тягами, управляющими зондом. Не чувствую, но слышу, как пару раз вшикает заморозка.

– Теперь займемся девственностью… Вот она была – и нет. Как будто, так и было…

Ничего не чувствую. Только жалко себя, бестолковую. Семь Холмов предлагали…

Теплые пальцы смахивают мои слезы.

– Тони, я тебе больно сделала? Прости пожалуйста.

Хочу сесть. Меня нежно, но решительно удерживают. Сонька подтирает кровь простыней и на руках переносит меня на кровать. Когда надо, она сильна как лошадь!