А Стейнар был перевезен в храм Одина в Ааре и содержался в темнице при нем.

Был канун весеннего празднества Одина. И я вдруг вспомнил, что существует обычай приносить на этом празднестве в жертву Одину какое-нибудь животное, класть цветы и другие подношения к алтарям некоторых других богов, которые могли помочь тому, что очередной год будет плодородным. Но на этот раз для жертвы было предназначено не животное, а человек – Стейнар-предатель.

Ночью я, Олаф, с помощью Фрейдисы, жрицы бога Одина, добился разрешения на вход в подземную тюрьму, в которой, ожидая смерти, томился Стейнар.

Сделать это было нелегко. И, конечно, меня пустили туда только после того, как я дал клятву Лейфу и другим жрецам, что не стану пытаться ни освободить заключенного, ни оказывать ему помощь в бегстве из тюрьмы. Но, несмотря на это, снаружи храма стояли вооруженные люди, чтобы не позволить мне нарушить свое слово. О моей любви к Стейнару знали все, и поэтому мне никто не доверял.

Темница была ужасным местом, она и сейчас стоит у меня перед глазами. В полу храма находился люк; после поднятия его крышки были видны несколько ступеней вниз. Там, где они заканчивались, стояла вторая, более массивная дверь из дуба, запертая на засов и закрепленная болтами. Ее открыли и снова заперли за мной. Я очутился в темной камере, облицованной грубым камнем, воздух в нее попадал только через отверстие в потолке. В дальнем углу этой ямы, прикованный к стене цепью, прикрепленной к металлическому поясу вокруг талии, на кровати из камыша лежал Стейнар. Рядом с ним, на стуле, стояли вода и пища. Когда я вошел, неся лампу, Стейнар сел, моргая от света, ослабевший от плохого обращения и недостатка пищи. Его лицо было бледным и хмурым, он одной рукой прикрывал свои запавшие глаза. Я посмотрел на него, и мое сердце переполнилось жалостью настолько, что я не сразу смог заговорить.

– Зачем вы пришли сюда, Олаф? – спросил Стейнар, узнавший меня. – Чтобы лишить меня жизни? Если так, то вы более чем желанный гость!

– Нет, Стейнар, я здесь для того, чтобы попрощаться с вами, так как завтра утром на празднестве вы умрете, и я бессилен вам помочь. Люди повинуются мне во всем, но только не в этом.

– А вы бы спасли меня, если бы могли?

– Да, Стейнар. Почему бы и нет? Разве вы недостаточно вынесли, сами пострадав от причиненного вами зла, от крови на ваших руках?

– Да, я пострадал достаточно. Так сильно, что буду рад умереть. Но если вы не за тем пришли, чтобы убить меня, то вы можете отхлестать меня своими словами…

– Нет, Стейнар, я сказал уже, что пришел только за тем, чтобы попрощаться и задать вам один вопрос, если вы будете любезны ответить на него. Почему вы так поступили, принеся тем самым столько несчастий, приведя к смерти отца, брата и множество других людей-храбрецов и с ними – моей матери, которая вас вынянчила на своей груди?

– Она тоже умерла?! О! Чаша моих страданий переполнена! – Он закрыл лицо руками и зарыдал. Затем, подавив рыдания, он сказал: – Почему я сделал это? Олаф, это сделал не я, а какой-то бес, вошедший в меня и превративший в безумного. Из-за губ Идуны Прекрасной! Олаф, я не стану говорить ничего плохого о ней, так как ее грех – мой грех, но это правда, что, когда я проявлял нерешительность, она становилась все настойчивее, и я не мог найти в себе силы, чтобы сказать ей «нет!» Клянусь всеми богами, Олаф, что ни одна женщина никогда не сможет так опозорить вас, как она опозорила меня. Узнайте же, какое возмездие я получил… Я не женился на Идуне. Атальбранд не давал разрешения на наш брак, пока решалось дело о моем княжении в Эгере. А когда ему стало известно, что власть от меня ушла, он отказал мне окончательно, да и сама Идуна становилась все холоднее. И это правда, я уверен в том, что он готов был убить меня и послать мою голову в качестве подарка Торвальду. Только Идуна не позволила ему сделать это, оттого ли что любила меня или по другой причине, не знаю. Остальное, Олаф, вам известно.

– Да, Стейнар, известно. Идуна потеряна для меня, и за это я, возможно, должен благодарить вас, несмотря на такой удар, как уход из жизни дорогих мне людей. Мой отец, мой брат и моя мать навеки потеряны для меня, и вы, вы, бывший моим вторым «я», также недалеки от этого. Вы будете поглощены мраком, как сотни других людей, из-за своего сумасшествия, порожденного глазами Идуны, которая также потеряна для вас. Я не осуждаю вас, Стейнар, так как смогу понять это ваше сумасшествие, называемое любовью, которое на погибель людям насылают на них боги. Я прощаю вас, Стейнар, если вообще должен прощать, и скажу, что и сам я настолько устал от этого мира, что, мне кажется, было бы лучше, если бы я отдал свою жизнь вместо вашей и отправился на поиски ушедших, хотя и сомневаюсь, что смог бы их найти, так как думаю, что наши дороги разошлись. Слышите? Жрецы уже зовут меня! Стейнар, нет нужды просить вас быть мужчиной, так как вы принадлежите к северной расе, разве это не так? Это, пожалуй, единственное, что у вас есть… Быть храбрым, подобно быку… Но мне кажется, что есть и иные формы храбрости, которых нам недостает: ступить на мрачные дороги смерти, видя перед глазами вещи более нежные, хорошие, чем известные нам. Молитесь нашим богам, Стейнар, так как они становятся добрее, когда им молятся, хотя их путь мрачен и кровав. Молитесь, чтобы мы могли встретиться там вновь. Прощайте, брат мой Стейнар. Кто бы мог подумать, что таким будет конец нашего счастливого братства?

Произнеся их, эти слова, мы протянули друг другу руки и заключили друг друга в объятия. Затем занавес памяти закрывается.

Был час жертвоприношения. Жертва лежала привязанной к камню рядом со статуей бога, но за открытой дверью храма, чтобы все собравшиеся могли видеть совершение обряда.

Все предварительные церемонии были закончены. Лейф, верховный жрец, в торжественной одежде, молился и выпил чашу перед ликом Одина, что символизировало посвящение богу крови жертвы, которой вот-вот предстояло расстаться с жизнью. Лейф нараспев рассказал о преступлениях, за которые должна пролиться кровь. И вот среди полнейшей тишины он вытащил жертвенный меч и приложил его к губам Одина, чтобы тот мог своим дыханием освятить меч.

Казалось, бог действительно подышал на него – по крайней мере, ранее ярко сверкавшая сторона меча теперь стала тусклой. Лейф повернул ее к людям, выкрикивая древние слова:

– Один допускает жертву! Кто осмелится этого не допустить? Глаза всех присутствующих были устремлены на него, стоявшего с высоко поднятым мечом. Даже глаза Стейнара не отрывались от жертвенного меча.

И тут будто какой-то дух вселился в мое сердце и бросил меня между жрецом и его жертвой. Высоким призраком на фоне мрака встал в дверном проеме храма и проговорил ровным голосом:

– Я осмелюсь!

Раздались возгласы удивления тех, кто расслышал мои слова, и Стейнар, слегка приподнявшись над камнем, воззрился на меня, покачав головой.

– Выслушайте меня, друзья! – сказал я. – Этот человек – мой молочный брат, совершивший грех против меня и моего дома. Моя семья мертва, и я остался один, и от имени мертвых и своего прощаю ему этот грех, совершенный им в меньшей степени, чем другими. Есть ли здесь среди вас хоть один мужчина, который не был бы однажды увлечен женщиной и который не хотел бы увлечься снова? Если такой найдется, то пусть он заявит, что в его сердце нет прощения Стейнару, сыну Хакона. Пусть он выйдет вперед и скажет это!

Никто не пошевелился, и даже женщины потупили головы.

– А раз так, – продолжал я, – то и вы можете простить его, как это делаю я, и так же может простить бог. Что есть бог? Разве он не выше простых людей и не знает все слабости человека, которые, в конце концов, он сам в него и вдохнул? Как он может в таком случае не быть всепрощающим по отношению к своему созданию? И если так, то как бог может отказать в том, чего желают все присутствующие? Разве жертвоприношение ему приятнее, чем отказ от мщения? Может ли бог желать мести больше человека? Если я, Олаф, человек, могу простить все причиненное мне зло, то почему этого не может сделать Один, ведь он не пострадает оттого, что будет отброшен этот обычай, который когда-нибудь будет отвергнут людьми, выдумавшими его в угоду богу? От имени самого Одина, говоря теми словами, которые должен был бы сказать он, если бы он мог говорить голосом кого-нибудь из нас, я требую освободить жертву, и пусть совесть Стейнара накажет его самого!