– Кто вы такой, что осмеливаетесь задавать мне вопросы? – вскричала она, набравшись храбрости.

– Я вам отвечу, госпожа. Теперь, когда генерал Олаф, вон тот, слеп, я – офицер, командующий норманнами, которые до тех пор, пока вы не сделали попытку убить генерала Олафа, долгое время были вашей верной охраной. Кроме того, так уж получилось, что я, командующий и здесь, во дворце, взятом нами после штурма по договоренности с большинством ваших солдат-греков, узнав от пользующейся нашим доверием госпожи Мартины о подлом умысле, который вы хотели осуществить в отношении генерала Олафа…

– Так это вы предали меня, Мартина! – задыхаясь, проговорила Ирина. – И вы были в моей власти! О! Вы были в моих руках.

– Я не предавала вас, Августа, я просто спасла своего крестного сына от пыток этих мясников! Я была обязана сделать это, потому что поклялась охранять его, – промолвила Мартина.

– Оставим разговор о предательстве, – продолжал Джодд, – ибо разве можно предать дьявола? Не следует вам, госпожа, сейчас заниматься делами, связанными с раздорами в государстве. Вы можете завещать их вашему сыну, пока живы. Но по делу Олафа нам предстоит решить многое, и потому сразу же примемся за него. Первая часть этого дела всем хорошо известна, так что пойдем дальше. По чьему приказу вы были ослеплены, генерал Олаф?

– По приказу Августы, – ответил я.

– По каким причинам?

– Причин я называть не стану, – произнес я.

– Ладно. Вы были ослеплены императрицей Ириной, но причину предпочитаете не называть, хотя нам всем она хорошо известна. А у нас, на Севере, есть закон, по которому за глаз следует платить глазом, за жизнь – жизнью. Разве не правильно поступим мы, если тоже ослепим эту женщину?

– Что?! – вскричала Ирина. – Ослепить?! Меня ослепить? Меня, императрицу?

– Оставьте, госпожа, оставьте, разве глаза у той, что величается императрицей, чем-то отличаются от глаз других? Почему это вы не допускаете, что и на вас может опуститься темнота, в которую вы погрузили человека гораздо лучше вас? Но судьей пусть будет Олаф. Желаете ли вы, генерал, чтобы мы ослепили эту женщину, по приказу которой вам выкололи глаза, а затем пытались убить?

Теперь я почувствовал, что все присутствующие при этой сцене следят за мной, ожидая, что я скажу, настолько внимательно, как еще никогда раньше не прислушивались к моим словам. Я сделал небольшую паузу – почему бы и Ирине не испытать те муки неизвестности, которые она навлекла на меня и многих других? – и затем сказал:

– Вы видите, что я потерял, друзья, хотя и не был ни в чем повинен. Я был на пути к славе. Я был солдатом, которому вы все верили и которого любили, солдатом, гордившимся своей честью и незапятнанным именем. И я любил ту женщину, и был ею любим, и надеялся сделать ее своей женой. А что теперь? Что я такое? Мое ремесло навеки утеряно для меня, так как я, калека, не могу быть первым в бою, не способен выполнять даже самую заурядную работу в лагере. Остаток дней, еще отведенных мне, я проведу в темноте более мрачной, чем полуночная. Я должен жить за счет милосердия, а когда потрачу свои небольшие сбережения – они невелики, потому что я не принимал подношения, не накапливал ценностей, – где я смогу найти средства к существованию? Женщина, которую я любил, уехала после того, как императрица трижды пыталась ее убить. Найду ли я когда-нибудь ее в этом мире, я не знаю, так как она выехала в далекую страну, где полным-полно врагов христиан. Да я и не уверен, захочет ли теперь она считать такого, как я, слепого и нищего, своим мужем, хотя мне и кажется, что это возможно.

– Позор падет на ее голову, если она поступит иначе, – пробормотала Мартина, когда я остановился, чтобы перевести дыхание.

– Вот, друзья, каково мое положение, – продолжал я. – И пусть Августа отвергнет что-либо из сказанного, если сможет.

– Говорите, госпожа. Вы отрицаете это? – спросил Джодд.

– Я не отрицаю, что этот человек был ослеплен по моему приказанию в наказание за преступления, за которые он мог быть казнен, – признала Ирина. – Но я отрицаю, что приказала привести его к этому обрыву. Если погибшие так сказали, значит, они солгали.

– А если это также подтверждает ваша фрейлина Мартина, что тогда? – задал ей вопрос Джодд.

– Тогда она также солгала, – угрюмо промолвила Ирина.

– Пусть будет так, – заключил Джодд. – Но все же очень странно, что, действуя в соответствии с этой ложью, мы нашли генерала Олафа стоящим на краю вон того обрыва. Да, не более чем в трети дюйма от смерти. А теперь, генерал, мы выслушали обе стороны, и вы должны сами вынести приговор. Если вы скажете, что эта женщина должна быть ослеплена, – она видит сейчас свет в последний раз. Если же вы скажете, что она должна умереть, то ей следует прощаться с жизнью.

Я снова надолго задумался. Мне пришло на ум, что Ирина, сегодня утратившая силу и власть, в одно прекрасное время может подняться вновь и причинить очень много зла Хелиодоре. А сейчас она в моих руках… Но если я выпущу ее на свободу, тогда…

Кто-то пододвинулся ко мне, и я услышал шепот Ирины, лившийся мне в ухо.

– Олаф, – взмолилась она. – Если я и грешна перед вами, то лишь потому, что любила вас. Неужели вы станете мне мстить за это, мстить той, чья душа и так уже больна из-за чрезмерной к вам любви? Если это так, то вы больше не Олаф. Ради Христа, поимейте ко мне снисхождение, так как я еще не готова к встрече с Ним. Дайте мне время для раскаяния. Нет! Выслушайте меня! Не позволяйте этим людям оттаскивать меня от вас, как они собираются сейчас поступить… Да, я потерпела поражение, но – кто знает? – я еще сумею, может быть, достичь величия… конечно же, я уверена, что сумею. И тогда пусть, Олаф, моя душа вечно корчится в адском огне, если я попытаюсь причинить зло вам и египтянке. Иисус свидетель, я не прошу меньшей кары. Отведите этих людей, Мартина, все сказанное в отношении Олафа и египтянки касается также и вас. Кроме того, Олаф, у меня есть огромные богатства. Вы говорили о бедности – она вам не грозит! Мартина знает, где спрятано мое золото, и мои ключи все еще у нее. Пусть же она заберет его. Я только прошу отпустить меня одну. И еще слово. Если когда-нибудь это будет в моей власти, я, забыв старое, добьюсь для вас самых высоких постов. Ваши мозги не ослепли, Олаф, и вы еще можете повелевать. Я клянусь, клянусь Святой Кровью! Ну, а теперь тащите меня, если вам это угодно. Я сказала все…

– Тогда, может быть, госпожа, вы разрешите говорить Олафу, так как нам еще многое предстоит совершить, и мы с этим делом должны покончить быстрей, прежде чем сюда явится император с армянами, – проговорил Джодд.

– Капитан Джодд и товарищи! – сказал я. – Императрице Ирине было угодно дать мне торжественную клятву, которую, возможно, кое-кто из вас слышал. Сдержит ли она эту свою клятву или нет, это дело ее и Бога, в которого оба мы верим. Поэтому эти клятвы я не принимаю во внимание, они не повлияют на мое решение ни на одну секунду и ни в какую сторону. Далее. Вы сами избрали меня судьей в своем собственном деле и обещали выполнить мой приговор, поступить так, как скажу я. Тогда слушайте и запоминайте. Долгое время я был офицером Августы, а в последнее время – ее генералом и камергером, в силу чего я связан нерушимой присягой и должен защищать ее от зла во всех случаях. До настоящего времени я был верен этой клятве, хотя и мог ее нарушить, не становясь бесчестным человеком. Но, что бы ни произошло, мне представляется, что пока она все еще остается императрицей, а я – ее офицером, носящим свой меч, который, правда, был возвращен мне, чтобы я направил его против себя самого. Императрице было угодно выколоть мне глаза. По нашим солдатским законам монарх, правящий империей, волен лишить глаз офицера, поднявшего меч против его войск, или даже убить этого офицера. Справедливо было бы такое деяние или нет, – это опять же дело двоих: монарха и Бога, что над ним, Которому он в конце концов будет давать ответ. Мне кажется поэтому, что я не имею права провозглашать любой приговор против Августы Ирины, и, какими бы ни были мои личные обиды, никакого приговора я выносить не буду. А так как я все еще остаюсь вашим генералом, так как другой пока не назначен, я приказываю вам отпустить Августу и не мстить ее особе за то, что выпало на мою долю, что было сделано ее руками, независимо от того, будет ли эта месть справедливой или нет.