– Взгляните на меня, – произнесла она. – Я начала жизнь дочерью греческого дворянина без какого-либо наследства, кроме ума и красоты. И поднялась до Повелительницы Мира, познав все, что могут дать положение и власть. От одного моего кивка трепетали народы, одна моя улыбка делала человека великим; стоило мне только нахмуриться, и он исчезал в небытии. Кроме вас, Олаф, никто и никогда не мог подчинить меня себе, пока я не пала в определенный час. А ныне? От того былого великолепия осталось разве что монашеское одеяние, от неисчислимых богатств – одно только серебряное распятие, от власти же – ничего!

Все это она говорила, еще не зная, к какому решению я пришел, будет ли она ослеплена или даже умрет. Про себя я подумал, что это служит доказательством ее величия, раз она в состоянии говорить и думать о подобных вещах в то время, когда Судьба стояла рядом с нею, обнажив свой меч. Хотя вполне могло быть и так, что подобным образом она рассчитывала произвести на меня впечатление, опутать воспоминаниями, которые связали бы меня по рукам и ногам, или по характеру моих ответов выяснить что-либо о том, что ее сейчас интересует.

Наконец пришли и женщины. Хелиодора вошла первой.

– Приветствую вас, египетская принцесса, – Ирина согнулась в глубоком поклоне. – О! Если бы вы приняли тогда мой совет, данный в таком далеком прошлом, этот титул был бы вашим в действительности , и вы вместе с вашим мужем основали бы новую династию царей и фараонов, независимых от империи, которая катится к своей гибели.

– Я помню этот ваш совет, госпожа, – ответила Хелиодора. – Но мне кажется, что путь, избранный мной, был верным и угодным Богу, так как Он дал мне мужа, хотя и лишил его глаз.

– Дал вам! Можете ли вы утверждать подобное в то время, как Мартина всегда была у него под боком? – спросила она задумчиво. – Что ж, это возможно, так как порой в этом мире случаются всякие странные вещи.

Она замолчала, и я услышал, как Джодд и Хелиодора в негодовании зашевелились, так как этот острый выпад был прямо направлен против их семей.

Затем Ирина мягко продолжала:

– Госпожа, могу ли я сказать вам, что, по моему мнению, ваша красота расцвела еще пышнее с той поры, чем была? Но надо помнить о том, что происходит с бутоном, который становится цветком. С годами становится все труднее сохранить ее, когда тебя в этих жарких местах обременяет такое множество материнских забот.

Хелиодора не ответила, так как в это время вошла Мартина. Увидев Ирину впервые после длительной разлуки, она забыла обо всем и, как в былые времена, присела в глубоком реверансе, пробормотав привычные слова:

– Твоя служанка приветствует тебя, Августа!

– Нет, нет, Мартина, не величайте больше этим титулом ту, что ушла от мира с его суетой. Называйте меня матушкой, если вам это подходит, ибо это единственное честное слово и имя, известное мне из религиозных книг и предписаний. Истинно, как ваша мать перед Богом, я приветствую и от всего сердца благословляю вас, ибо вами руководила любовь большая, чем любая женщина может испытать к кому бы то ни было. Но одна насмешка всепоглощающей страсти – вот все, что нам досталось. Впрочем, об этом мы поговорим после. Я не должна отнимать время у генерала Олафа, которого судьба во искупление недавних горестей назначила быть моим тюремщиком. О, Олаф, – добавила она со смешком, – словно некое предвидение будущего заставило меня в свое время обучить вас этой профессии. Давайте помолимся и помолчим, а затем выслушаем приговор моего новоиспеченного тюремщика, уже готового вынести свой приговор. Знаете ли вы, что речь идет о моих глазах, которые вы, Мартина, имели обыкновение восхвалять и которые в лучшие дни хвалил даже этот суровый Олаф. И теперь они должны навеки угаснуть. А если так, то почему бы и не в, полнить все таким образом, чтобы я при этом умерла? Именно об этом сейчас должны сказать эти губы. Так говорите же, ваше превосходительство!

– Госпожа, – медленно проговорил я, – я всесторонне обдумал полученное мною послание за подписью и печатью императора Никифора. Хотя кто-либо другой и может истолковать его смысл иным образом, я же смог обнаружить в этом письме не прямой приказ ослепить вас, а только то, что должен держать вас под стражей, предоставив вам все, что необходимо для существования. Так я и сделаю, и первое же судно отвезет рапорт о моих действиях императору Византии.

И когда она услышала мои слова, гордый дух Ирины был окончательно сломлен.

– Господь да наградит вас, Олаф, так как я не могу этого сделать сама! – воскликнула она. – Господь да наградит вас, святейшего среди людей, способного отомстить за свои раны милостивым прощением! – И она разразилась рыданиями, а потом без чувств упала на пол.

Мартина бросилась ей на помощь, а Хелиодора повернулась ко мне и сказала нежным своим голосом:

– Это достойно вас, Олаф, и я не ждала от вас ничего иного. Но все же, супруг мой, я боюсь, что своим состраданием вы подписали смертный приговор всем нам.

Так оно и случилось, хотя приговор все же не был приведен в исполнение. Я отправил свой рапорт в Константинополь и вскоре получил в ответ императорское послание. В нем в общих и официальных словах холодно одобрялись мои действия и добавлялось, что истинное положение дел было публично доведено до сведения тех клеветников, которые заявляли, что он, император, пытался заставить вначале ослепить Ирину, а потом ее убить на Лесбосе. Благодаря этому рапорту все злые языки замолчали.

Но ниже следовали такие, полные зловещего смысла слова:

– Мы приказываем вам вместе с женой и детьми вашими, а также вашим заместителем капитаном Джоддом, его женой и детьми отложить свои дела и явиться так скоро, как это только возможно, к нам, к нашему византийскому двору, где мы сможем обсудить некоторые вопросы. Если это неудобно для вас или же вам не удастся найти подходящее судно, чтобы сразу же отплыть к нам, знайте, что не позднее чем через месяц со дня получения этого письма наш флот прибудет на Лесбос и доставит вас и других вышеупомянутых лиц к нам.

– Это смертный приговор, – произнесла Мартина, когда закончила читать это письмо. – Я стала свидетельницей нескольких посланий подобного рода в свое время, когда была доверенным лицом императрицы Ирины. Это общепринятая форма в таких случаях. Мы никогда не достигнем Византии, Олаф, или же, если достигнем, то никогда не вернемся оттуда назад.

Я утвердительно кивнул головой, ибо прекрасно понимал, что она права.

После этого шепотом заговорила Хелиодора.

– Супруг мой! – сказала она. – Предвидя подобное развитие событий, Мартина, я, Джодд и большинство норманнов составили план, в соответствии с которым мы приняли ряд мер, и теперь представляем этот план на ваше рассмотрение и умоляем ради нас, если не ради себя самого, не отвергать его.

Мы купили два очень хороших боевых судна и оснастили их всем необходимым.

Кроме того, в течение последних двух месяцев мы продали большую часть нашей собственности, получив за нее золотом. Наш план таков: мы делаем вид, что повинуемся приказу императора, но вместо того, чтобы направиться в Константинополь, отплываем на север, к земле, на которой вы родились, где, имея высокое положение и владея землями, вы еще сможете быть влиятельным вождем.

Теперь пришла моя очередь склонить голову и задуматься. Затем, подняв ее, я заключил:

– Да будет так. Другой дороги у нас нет…

Ради себя самого я бы не сдвинулся и на дюйм. Я бы отправился ко двору императора в Константинополь, подобно игроку, приготовившемуся выиграть все или проиграть. По меньшей мере, я бы имел на своей стороне иконопоклонников, обожествлявших Ирину, а они составляли почти половину населения империи. И если б я погиб, то так, как погибают святые. Но жена и дети, бывшие для меня огромным даром Бога, Его самым большим благословением, смягчили мое сердце. Так впервые в жизни я стал бояться и ради них предпочел бегство.

Как и можно было предполагать, с умом Мартины, любовью Хелиодоры и преданностью норманнов, а все это у меня было, наш план полностью удался. Императору отправили письмо, в котором говорилось, что мы ожидаем флота, чтобы выполнить его приказы, а пока устраиваем свои личные дела до того, как покинуть Лесбос. В один прекрасный вечер мы погрузились на наши суда. Всего нас было около четырехсот душ.