Кто-то слышал от горничной Анфисы, что "бандитского комиссара барин в дому прятал". Бухгалтер Билетов послал к Анфисе свою горничную с заданием вызнать подробности. Возвратившись, та передала рассказ Анфисы.

"В шесть утра, перед набатом, я, как велено, несла постояльцу чай. А тут барин меня остановили и всыпали в чай порошок. В половине седьмого стучу к постояльцу - прибрать в комнате, а он, слышу, храпит. Отворила дверь: спит на канапэ мёртвым сном.

И как у нас в дому убивали красных - не пробудился. После уж барин его разбудили и отвели в каморку на чердаке, а он жалился: голова раскалывается, хоть застрелись! День просидел в каморке запертый. С вечера барин куда-то услали Демидыча, ночью сами оседлали двоих лошадей: уехали с постояльцем. Чуть свет барин воротились, вторую лошадь вели в поводу. И никто про то не знает, только я да барыня..."

Билетов тут же отправился к Кумоваеву.

Сын Билетова гимназист Вячка узнал о рассказе Анфисы немного позже. Побежал с интересным известием по приятелям. На квартире у Пети Осокина застал Юрия Зверянского. Тот мрачно выслушал Вячку, схватил его за горло, хрипло рыча, что заколет "как борова, за грязь и ложь".

Петя Осокин, показав упорство, с трудом, но разнял сцепившихся молодых людей. Они решили драться на дуэли. Револьверы имелись у обоих. Собралось с десяток друзей, были выбраны секунданты. Пора отправляться в лес. Но кто-то предложил: а не спросить ли сперва самого доктора о предмете спора? А заодно и у Анфисы узнать, говорила ли она то, что рассказывает Вячка?

Они пошли к дому Зверянских и увидели входящую в ворота группу граждан. Билетов, Кумоваев-старший, Усольщиков и Бутуйсов явились задать доктору те же вопросы.

Зверянский вышел навстречу гостям в прихожую. На лбу выступает залепленная пластырем шишка. Лицо в ссадинах, на правой скуле - синяк. На шее - компресс.

Усольщиков страдальчески сморщился, спросил сокрушённо:

– Ай-яй-яй, кто ж вас самого пользует? У нас другого-то хорошего лекаря нет.

Доктор развёл руками: - Обхожусь! - Пригласил гостей в кабинет (молодёжь, за исключением Юрия, осталась во дворе).

Начал Григорий Архипович Кумоваев:

– Вы должны нас извинить, Александр Романович... вероятнее всего, это только слух...

– Пустая сплетня! - вставил Билетов.

– Что именно? - с холодной твёрдостью спросил доктор, стоя перед сидящими гостями.

– Видите ли, дорогой Александр Романович, - мялся Кумоваев, - вполне возможно, что всё это дело...

– Попросту высосано из пальца, - закончил за него Билетов, поудобнее усаживаясь в кресле и зорко вглядываясь в Зверянского.

– Вам бы лучше и самому присесть, - попросил доктора Усольщиков.

– Нет, я нервничаю! - отказался тот.

– Мы принуждены, - Кумоваев нахмурился, - задать вам щекотливый вопрос...

– Впрочем, это пустяки, - бросил Билетов.

– Так спрашивайте! - вскричал доктор в нетерпении.

– Вы действительно спасли вашего постояльца-комиссара? - спросил Бутуйсов.

Доктор выставил мясистый подбородок и ответил:

– Да, спас!

– Как же это... - пробормотал Кумоваев, - убийцу? Был же уговор: всех поголовно! И потом, несправедливо: рядовых не щадить, а одного из главарей вдруг выпустить...

– Более чем странно! - отпустил реплику Билетов.

– Отец! - раздался хрипловатый громкий голос: на пороге кабинета стоял Юрий. - Так это правда? - гневное лицо, изуродованное шрамами, было кошмарным. - Ты спас его?! - он сжимал кулаки. - В таком случае... я, как сын, первым требую... рас-с-стрела!

– Требуй, - произнёс доктор, закипая и вместе с тем в неком удовлетворении, словно то, что сын потребует расстрелять его, вполне им ожидалось. - Ты, считающий себя демократом, - он приближался к Юрию и тоже сжал кулаки, - ты, грезивший Герценом, хочешь расстрелять отца за его приверженность народно-социалистическим идеям! Так что же ты, несчастный, понесёшь людям?! - Зверянский отшатнулся с аффектированным ужасом.

Все молчали. Александр Романович, обращаясь к сыну, констатировал намеренно сухим тоном:

– Вышло так, что у нас р-разные убеждения! Что ж, мы должны идти до конца...

У Юрия вдруг вырвался всхлип, он протянул руки к отцу, отдёрнул... и как бы в исступлении зверства повернулся к гостям:

– Не сметь допрашивать доктора Зверянского! Во-о-он!!!

– Щенок! - взревел доктор, тяжёлый кулак опустился меж лопаток Юрия: тот едва удержался на ногах. - Извинись перед господами и проваливай!

Усольщиков застонал и зачем-то зажал уши:

– Ой, не надо бы так...

Кумоваев вскочил с места:

– Вы не в себе, Александр Романович... вы, кажется, ударили-с...

– Я убью его! - вскричав, Зверянский тут же как-то померк, беспомощно вопрошая: - Как он ведёт себя?!

Юрий нервно отвесил общий поклон:

– Очень прошу простить, господа! - чётко прошагал к двери, выходя, обернулся: - Свободу России! - Щёлкнул каблуками, дверь за ним закрылась.

У Усольщикова текли слёзы, он воскликнул:

– Ай, как оба мне нравитесь! Ну, расцеловал бы обоих. На таких страна стоит!

– Я понимаю ваше недоумение, господа, - смущённо заговорил доктор, - самоуправно укрыл, спас... но мне показалось необходимым сделать так, чтобы этот человек жил...

– То есть он не большевицких убеждений и оказался в этом стане вынужденно? - предположил Бутуйсов.

Зверянский согласился:

– Убеждений он не большевицких. Но, однако же, весьма сомнительных.

– Вы ему чем-то обязаны? - спросил Кумоваев.

– Определённо ничем! Разве тем, что он едва не прострелил мне череп. Чтобы не слышать криков семьи, отложил на завтра: собирался прикончить меня в лесу. А завтра - набат.

– Никак не пойму вас, Александр Романович, - с оттенком оскорблённости сказал Кумоваев, - какого ж рожна вы его не...

– Да что тут понимать! - воскликнул Усольщиков. - Благороднейшее сердце у доктора! Свеликодушничал, сжалился. Ну, правду я говорю?

– Понимаете, - сказал Зверянский со странной приподнятостью, - это человек из творений Эсхила или Софокла. Его личность потрясает...

– Поразительно! - вставил Билетов, и было непонятно: что поразительно? То, что личность комиссара потрясает или то, что доктор несёт чепуху.