Майк взял ее руки и с неподдельным смирением поцеловал их.

– По-моему, ты самая удивительная женщина на свете. Я восхищаюсь твоей искренностью и постараюсь быть таким же искренним с тобой. Мне в самом деле нужны деньги, но, клянусь, я бы любил тебя, не будь у тебя за душой ничего.

– Я верю тебе, Майк, – сказала она, видя, что он говорит правду. – Таким образом, можно сказать, что нам обоим повезло. Я получаю молодого и красивого мужа, ты – старую жену с доходом в три тысячи фунтов – вот и все, что остается у меня после вычета налогов.

Он изумился, потом рассмеялся.

– Три тысячи в год… чистыми, черт возьми… я не предполагал, что ты такая богатая, радость моя.

– У меня также кое-что припасено, что можно пустить… на твою усадьбу.

– Ты даже не представляешь, как много это для меня значит… увидеть усадьбу в прежнем великолепии… такой, когда я родился. Две мировые войны и бедственное финансовое положение семьи Прайсов почти довершили дело, но еще не поздно все исправить. Дом – замечательный пример архитектуры времен королевы Анны.

– Мой любимый стиль, и мебель будет гораздо лучше смотреться там, чем в моей скромной обители.

– Я начинаю трястись от возбуждения, – продолжал он. – Такого счастья я не заслуживаю.

– Равно как и я, дорогой. Сколько женщин моего возраста могут похвастаться, что располагают любовью такого молодого…

– Это запрещенная тема, – оборвал он ее. Венеция рассмеялась и поцеловала его. Взглянув на себя в зеркало, она увидела сияющее лицо молодой девушки, и уже не сомневалась в правильности выбранного решения.

Майк взял фотографию Джефри в кожаной рамке, стоявшую на письменном столе.

– Твой муж был чертовски симпатичным парнем.

– Он был одним из самых милых людей, когда-либо живших.

Майк поставил фотографию на место и повернулся к ней.

– Надо думать, у него были мозги. Я не очень-то умен, Венеция. Я не наскучу тебе?

– Наскучить мне? – переспросила она и насмешливо засмеялась. В обществе Майка она никогда не скучала. Он всегда был таким веселым, разговорчивым и энергичным. И потом он уверял, что ему нравится ее игра и он никогда не позволит ей бросить пианино или пение, а сам постарается побольше читать, чтобы доставить ей удовольствие.

– Тебе придется заняться образованием мальчика, – со смехом как-то заявил он.

Поздно вечером они отправились в ресторан отпраздновать обручение, но предварительно Венеция снова напомнила ему о том, чтобы он держал язык за зубами, пока она не получит ответ от дочери.

Тем же вечером Венеция написала письмо дочери.

Спустя два дня она вызвала Майка и дала ему прочитать ответ. «Ты знаешь, что Джоунни Джонстоун моя лучшая подруга, и я спросила ее, как бы она поступила на моем месте, и она ответила точно так, как я думаю. Знай же, мамочка, если ты очень-очень любишь мистера Прайса, и вы будете совершенно счастливы, ты, конечно, должна выходить за него. Наверное, я буду немножко ревновать, но я постараюсь не делать этого, потому что очень люблю тебя, мою красивую маму, и не хочу, чтобы ты чувствовала себя одинокой, когда я в школе. Поэтому, пожалуйста, выходи замуж. Вот будет здорово иметь такого красивого отчима. Пришли мне его фотографию, и я покажу ее девочкам…»

Майк внимательно прочитал этот отрывок, а дальше пробежал письмо глазами – довольно патетичные излияния открытого молодого сердца обожаемой матери, которая всегда подскажет, как быть. Его немного тронул пассаж, касающийся его красивой наружности и принятия Мейбл его в целом.

– Просто здорово, дорогая… я страшно рад, что она так отнеслась к этому, – сказал он, отдавая Венеции письмо и глядя в сторону, поскольку заметил слезы в ее темных миндалевидных глазах, которые иногда странным образом неудержимо влекли его, а порой смущали. По его мнению Венеция временами отличалась сентиментальностью, и с этим ее ярко выраженным «материнским комплексом» придется смириться.

– Дорогой, – воскликнула Венеция, бросаясь ему на шею, – разве это не чудесно, что между нами теперь нет преград?..

– Потрясно, – облегченно переводя дух, согласился он. – В пятницу устраиваем вечеринку и объявляем о нашей помолвке.

Итак, свершилось… Венеция, лежа на кровати и пытаясь прийти в себя после вчерашнего, была совершенно счастлива. Сегодня Майк поведет ее покупать кольцо, а завтра утром они отправятся в его имение в Бернт-Эш.

– У тебя несравненный вкус, дорогая, – сказал он ей накануне. – Сама решишь, что переделывать и исправлять.

Настойчивый звонок телефона разбудил ее окончательно. Она протянула руку к трубке из слоновой кости и проговорила:

– Алло.

Сначала она подумала, что это, должно быть, Майк, но, услышав глухой голос с иностранным акцентом, села, и выражение восторженного удивления появилось на ее лице.

– Герман!

– О! Значит ты на месте. Я боялся, что ты за городом.

– Герман. Ты в Лондоне… как замечательно!

– Я прибыл, чтобы встретиться с нужными людьми и дать небольшой сольный концерт перед турне по Америке. И, разумеется, я не мог покинуть Лондон, не повидавшись с моей Венецией.

– Я бы очень обиделась, если бы ты не позвонил… тем более, что у меня есть замечательная новость.

– Выкладывай.

– Я вновь собираюсь выйти замуж! – сказала Венеция, чувствуя, как зарделось ее лицо. Тяжесть в голове исчезла. Она опять чувствовала себя хорошо. Взволнованным голосом она сообщила эту новость своему близкому другу, с которым она не виделась почти два года.

Герман Вайсманн относился к числу наиболее выдающихся пианистов мира. Знаменитый исполнитель Бетховена, он играл почти перед всеми коронованными особами Европы… до того, как множество государств исчезло с лица земли, а две войны оставили любящую музыку Европу в руинах.

Австриец по рождению, с примесью еврейской крови, Вайсманн нашел убежище в Америке во время Второй мировой войны. Сейчас, в шестьдесят лет, его игра продолжала оставаться бесподобной, и Венеция не знала никого, кто мог бы с ним сравниться. Долгие годы сверхнапряженной работы, которую любой пианист должен выдерживать, прежде чем достичь вершины славы, уже покоренной Вайсманном, не лишили его замечательной жизнерадостности. Звук его голоса оживил в памяти Венеции образ этого человека – невысокого, с густой гривой посеребренных волос и глубоко посаженными глазами. Глядя на него, можно было подумать, что этот человек отличается хрупким здоровьем. Как раз наоборот: Герман редко болел. Его большой, чуть кривой рот, как часто говорил Джефри, очень напоминает рот самого великого Бетховена.

Венеция с Джефри впервые услышали игру Германа в Дрездене, где не раз отдыхали до того, как родилась Мейбл. Общий друг и импресарио познакомил их после концерта. С момента, когда Герман взял руку Венеции в свои, поцеловал и улыбнулся ей задорной улыбкой, с момента, когда она взглянула в эти прекрасные глаза, горевшие вдохновением и интеллектом, она полюбила его! Полюбила с чувством глубокого уважения и поклонения. Джефри тоже полюбил его. Они встречались всякий раз, когда Вайсманн приезжал на гастроли в Лондон или если чета Селлингэмов присутствовала на одном из его концертов за рубежом. После смерти Джефри Герман оставался с Венецией в доме ее свекрови в Ричмонде. Он, как мог, утешал ее со всем вниманием и отеческой заботой, какие только стареющий мужчина мог оказать молодой и красивой женщине.

Герман был философ. Он, потерявший жену и ребенка, видевший мучения и гибель стольких своих друзей, продолжал верить в Бога и человеческую доброту. Он был убежден, что жизнь человеческая не кончена с физической смертью, во что заставил поверить и Венецию, тем самым утешив и ободрив ее в трудную минуту.

«Смерть – это когда закрывается одна дверь, но отворяется другая. И помни: ты молода, и не подобает молодой женщине оставаться одной».

Венеция плакала и уверяла, что никто не заменит Джефри.

«О! – грустно улыбаясь, произнес он. – Сколько раз я слышал такие обещания, произносимые в порыве первого безотчетного горя. Но наступит день, когда ты будешь мыслить по-иному. Моя милая Венеция, будь я помоложе и не будь я обвенчан с музыкой, я сам обратился бы к тебе с просьбой проявить заботу о нас с Мейбл».