— Скажи честно, — сразу перешел к делу я, — ты меня помнишь?

— Как же! Ты отмечал здесь недели две-три назад свою защиту.

Как, интересно, моего двойника, с совершенно иной судьбой, Провидение забросило в то же самое кафе, что и меня!

— Может быть, ты сочтешь меня сумасшедшим, но это был не я.

— Значит, ты понял, что я имел в виду, когда говорил о многомерных мирах. Ты же физик.

Ситуация постепенно прояснялась.

— Кто ты? — не удержался от такого вопроса я.

— Такой же скиталец, как и ты. Но только немного старше. Я сразу понял, что ты — один из нас, поэтому и включился в ваш разговор.

— Интересно, по каким критериям?

— У нас взгляд особенный. Можешь посмотреть в зеркало, и найдешь что-то общее со мной.

— Но как же так получилось, что и в моем мире со мной разговаривал ты же?

— Так всегда получается. Тот, кто втянул меня сюда, тоже разговаривал со мной во всех мирах сразу. Это трудно представить, но, поверь, так оно и есть.

— Что же теперь будет?

— Ты будешь долго скитаться по мирам, меняясь местами с твоими же двойниками, и если останешься жив, то рано или поздно найдешь такое вот пристанище. И тогда, когда-нибудь к тебе тоже подойдет такой же скиталец. И ты тоже сразу его узнаешь.

— Но зачем?

— Зачем? Разве мы знаем, зачем распускаются розы и поют птицы.

— Знаем. Цветы распускаются, чтобы затем обратиться ягодами. Птицы же поют…

— Не надо, — оборвал меня он, — Это понятно. Вот только не понятно, зачем все это вертится. Мы рождаемся, идем по жизни, к чему-то стремимся, чего-то добиваемся, от чего-то убегаем. И все это, чтобы обратиться в прах.

— Да. Бедный Йорик!

— Ты прав. И Шекспир тоже. Но если вернуться к нашим баранам, а точнее к нам с тобой, то, вероятно, мы нужны этому миру как трансцендентные носители информации, передающие ее от одного мира к другому.

— Неприличными словами попрошу не выражаться, — вставил свое слово я, но он проигнорировал мою шутку.

— Мы те счастливцы, кто может проверять сослагательное наклонение.

— Ну и как оно, проверяется?

— Увидишь. Точнее уже видишь.

Таким образом, опустился занавес еще одного отделения моей новой жизни.

Воздушный вихрь закружил меня, и, не затягивая отчета, я дернул за кольцо.

Парашют открылся, несколько раз дернув меня в воздухе, и, наконец, я повис на стропах.

В окружающем меня поле я никак не мог найти цель. Черт побери, с моим опытом парашютиста это было не удивительно. Но какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что дело здесь в другом. Но как бы то ни было, надо было приземляться и искать людей, с которыми, впрочем, проблем не ожидалось, потому что прямо на меня скакал кавалерийский отряд. «Да, — подумал, я, — в свой первый прыжок я приземлился на стадо баранов. Теперь — кавалеристы. Хорошо еще, что не огород с колышками». Я всегда умел делать оптимистические выводы. Землетрясение — хорошо, что не цунами. Цунами — хорошо, что не вулкан.

Окружившие меня кавалеристы были одеты в сизую камуфляжку. Впереди ехал большой человек с большими мадьярскими усами.

— Андрей! — воскликнул он, спешиваясь.

Видимо он хорошо знал моего двойника из этого мира.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Какими судьбами у нас? И, черт возьми, на редкость вовремя. У тебя талант такой, что ли? А, честно сказать, я думал, что ты погиб.

Я оценил ситуацию. Веселый Роджер на красных повязках красноречиво свидетельствовал, что я уже был не в Советском Союзе.

— Со мной что-то случилось. Я почти ничего не помню.

— И меня?

— Я сожалею.

— Тирасполь?! Потом Сараево?! Вуковар?!

— Мы вместе воевали?

— Да ты совсем обалдел! — Последнюю фразу мне пришлось литературизировать. — Да это же я, Александр!

Забыл, как выносил меня из боя под огнем усташей?! Это мой друг, — эти слова уже относились к его товарищам, — Вместе воевали.

Я представил себе, как тащу эту на себе эту тушу, килограмм сто, если не больше, и мне стало жалко себя из этого мира.

— Ладно, пойдем. У нас тут недалеко база. Можно пройти пешком. Никита,

— он обратился к спешившемуся рядом парню, — собери парашют моего друга и проследи за моим Буцефалом.

И мы пошли к их базе. По дороге он мне рассказал нечто, что было бы весьма занимательным, если бы не было правдой. Оказывается, они задумали восстание.

— Регулярная армия раздавит вас в два счета — говорил я ему, — Сколько вас? Человек двести — максимум.

— Ты не прав. В регулярном войске тоже русские люди. Они не пойдут против своих.

— «В ребенка стрелять и король не посмеет». Вспомни Белый Дом.

— Тогда было другое время. Теперь мы можем победить.

— Вы же лучшие люди. Подумай, кто будет спасать Россию, когда вас раздавят!

Я пытался переубедить его хотя бы таким образом, ибо прекрасно понимал, что любые другие аргументы были тщетны. Да и этот, если честно, тоже.

— А будет ли что спасать, если мы не выступим?

Это был сложный вопрос.

— Ты можешь присоединиться к нам или уйти. Выбор — за тобой.

Я чувствовал себя, как лейтенант Шмидт перед восстанием. Пойти за этими людьми значило практически верную гибель, не пойти — значило предать самого себя.

Пусть они не во всем правы, но они собирались воевать за Россию. Уже воевали на земле Молдавии и Югославии и, наконец, решились на последний бой…

Я мог уйти. Атаман сдержал бы слово.

Где-то далеко меня ждал дом. Может быть, и Лора… Кто мог знать, как мне удалось устроить жизнь в этом мире? Но… Это все было вилами на воде писано. Здесь же меня звали к себе настоящие люди. И я не мог не пойти с ними. Даже если это была верная смерть.

Я ходил по базе, смотрел на этих людей, а они на меня. Это были хорошие, я бы сказал, красивые, люди, и мне было страшно жаль, что через каких-то несколько дней их должна была ждать верная смерть. Но теперь моя судьба была неразрывно связана с ними, и я решил сделать все возможное, чтобы не быть среди них чужим. Это было тяжело. Я отличался от них национальностью, и это находило еще какое отражение на моем лице. Я отличался от них социальным статусом, и это находило отражение в каждом моем слове и движении. Я был другим. И, вероятно, чужим…

Однако рекомендации атамана все же сделали свое дело. Он для своих людей был почти богом и, черт побери, скорее всего, заслуживал этого. Его реверсы к нашим приднестровским и югославским приключениям напоминали отрывки из героического романа.

— У меня амнезия. Смешно и даже стыдно признаваться в этом мыльнооперном диагнозе, но это так.

— Может быть, они над тобой поработали?

Психотропное оружие?

— Я скажу честно: не знаю. Я просто забыл половину жизни и вынужден жить сегодняшним днем.

— Ладно, мы еще повоюем! «Из худших выбирались передряг!»

— «Но с ветром худо, и в трюме течи…»

— А говоришь, что все забыл!

Видимо, мы пели когда-то эту песню на передовой.

Потом пошла официальная часть моей регистрации как воина Русского Войска.

— Андрей, кстати, как там тебя по батюшке? — спросил меня Никита, один из ближайших соратников атамана.

— Анри Леонардович, — я не стал скрывать свое настоящее имя, — Андрей я в православном крещении.

— Ты что, француз?

Все сидящие рядом почему-то рассмеялись.

— Нет. И не русский, и не тот, о ком ты сейчас подумал, — тут я назвал свою национальность. Я умышленно ее здесь не привожу. Россия — страна многонациональная. Кавказ тоже. Так пусть же останется неясность в этом вопросе. — Этнически я — мусульманин. Наполовину. Но принял православие, когда поехал отстаивать права сербов Боснии и Хорватии.