Хелен засмеялась.

— А вы сразу ее покорили.

Тогда мы этого даже не подозревали, но ее слова послужили прологом к тому, что в дальнейшем стало таким привычным, оставаясь загадочным и удивительным. Мне удалось убедиться, что Колем действует притягательно на всех животных, что между ними возникает особая симпатия. Им нравился его вид, его голос, его запах — дар небесный для ветеринара.

Когда обмен любезностями завершился и Мэрилин весело топотала по полу, охотно позволяя детям ласкать себя, Колем сел за рояль и заиграл. Рубинштейном он не был, но веселая мелодия так и лилась из-под его пальцев, а дети упоенно хлопали в ладоши и притопывали.

Джимми протянул свою гармонику.

— А на ней вы тоже умеете играть?

Колем взял инструмент, поднес его к губам профессиональным жестом, и с первых же звуков стало ясно, что моему сыну, коронным номером которого был гимн «Боже, спаси королеву», до него далеко. Минуты две новый помощник услаждал нас Моцартом, а потом вернул гармонику и рассмеялся.

Дети были окончательно покорены.

— Я сейчас сбегаю за концертиной, — крикнул Джимми, выбежал из комнаты и вскоре вернулся с одной из реликвий тех дней, когда мы с Хелен только поженились, и я нередко отсылался на дешевые распродажи за такими предметами первой необходимости, как столы и стулья, а возвращался чаще с совершенно бесполезными прелестями вроде затейливого чернильного прибора или чего-либо подобного. В данном случае это была концертина. Маленький старинный инструмент шестигранной формы с резными деревянными панелями по концам и ременными петлями, истершимися от времени. Она вызывала романтические образы старины — моряк играет морские напевы на палубе трехмачтовой шхуны: я сразу понял, что должен обязательно ее купить. Но, к несчастью, никому не удалось извлечь из нее даже простенького мотивчика, и она долгие годы томилась на чердаке с другими непрактичными приобретениями.

Колем извлек ее из деревянного футляра и подержал в руках.

— Прелесть, просто прелесть! — Он вдел кисти в ремни, его пальцы погладили кнопочки из слоновой кости, и мгновение спустя комнату заполнила пронзительно прекрасная мелодия. «Шенандоа». Мы, сразу притихнув, слушали нежданно звучный голос маленького инструмента, и я вновь очутился на палубе шхуны, которая мне пригрезилась столько лет назад.

У меня много воспоминаний о Колеме, но самое яркое из них — как он тогда сидел в кругу моей семьи: темные загадочные глаза устремлены куда-то под потолок, а пальцы исторгают грустную музыку из нашей старенькой концертины.

Когда он кончил, все невольно захлопали, а дети еще и вскочили на ноги. Колем навсегда утвердился в их сознании как маг и волшебник: у него был барсук, он умел играть на всех инструментах и вообще умел делать все, все, все!

И тут мы хватились Мэрилин. Только что она тихонько бродила по комнате, а теперь вдруг исчезла. Мы заглянули под диван, приподняли кресла — без всякого толку — ив недоумении уставились друг на друга, как вдруг из камина донесся громкий шорох и из трубы вывалился барсук, обильно покрытый сажей. Она не позволила себя поймать сразу и несколько раз обежала комнату, прежде чем Колем ухватил ее и унес в сад.

Джимми с Рози визжали от восторга — они давно уже так не веселились, но Хелен и я поглядывали на ущерб, причиненный нашему ковру и кое-какой мебели, и не смогли разделить их безоблачной радости.

Какое внезапное падение с вдохновенных высот в полнейший хаос! И меня посетила пророческая мысль: а что, если с Колемом так будет всегда?

Я не раз слышал, что все портные имели обыкновение заниматься своим ремеслом, сидя по-турецки на столе, но лично я видел в этой позе только мистера Бендлоу.

Дверь его домика открывалась с улицы прямо в кухню, и картина эта стала на редкость привычной. Захламленная комнатушка, пол усыпан тысячами лоскуточков, швейная машинка в углу; Бланко, огромный белый пес, лежит у очага и приветствует меня дружеским помахиванием хвоста, а его хозяин сидит по-турецки на столе, беседует с клиентом и заносит иглу над тем или иным одеянием.

Тут (и далеко не в первый раз) мне пришло в голову, что иглу эту я всегда вижу занесенной, но ни разу не наблюдал, чтобы она вонзилась в материю — портной всегда бывал целиком поглощен разговором. Вот и теперь он разливался соловьем перед ошарашенно глядящей на него фермершей.

— Вы, наверное, даже поверить не можете, миссис Хау, что все так и было.

— Это вы правду сказали, мистер Бендлоу, а вот как с жилеткой моего мужа? Вы обещали…

— А было-то именно так! Сколько уж лет прошло. У вас бы глаза на лоб полезли, расскажи я…

— Я бы ее с собой захватила, коли она готова. Ему она требуется для… Мистер Бендлоу разразился дребезжащим смешком.

— Меня стариком не назовешь, только-только пятьдесят разменял, но чего я на своем веку навидался… Вот помнится…

— Жилетка-то у вас четвертый месяц, а вы обещали к…

— Знаю, да знаю же! Да только работы невпроворот. А вы, родная, наведайтесь-ка через две недельки, и она будет готова.

— Но она ему нужна для…

— Быстрее не сумею, родная. Заходите.

Миссис Хау с пустыми руками печально удалилась восвояси, а я занял ее место, улыбаясь как мог обаятельнее.

— А, молодой человек! — Выражение на худом цыганском лице мистера Бендлоу не изменилось, но его глаза с неутолимой ненавистью скосились на брюки, которые я держал в руках.

— И что же это вы мне принесли? — простонал он.

— Вот тут внизу они поизносились, мистер Бендлоу. Пообтрепались, и я подумал…

— Ага! Подумали, что я вам их в новенькие превращу! Пустяк нашли! Вы же меня убиваете, ну просто убиваете. Рождество на носу, я спины не разгибаю. Днем и ночью, ночью и днем, ни минутки…

— Так ведь только вот тут внизу, мистер Бендлоу…

— И нога меня одолевает… Сколько же лет она у меня болит? Не сосчитать. Я ходил к доктору Аллинсону. А он говорит: «А прежде она болела?». «Да», — говорю. «Так чего же вы хотите?» — говорит. И дает мне шестьдесят таблеток. Принял я половину, и получше стало. А когда все принял, и вовсе почти выздоровел. Но доктор, он все так и задумал. «Мистер Бендлоу, — говорит, — вы примете половину таблеток, и вам станет получше, а примете вторую половину и решите, что выздоровели. Но вы не выздоровеете, нет, нет. Я вас знаю — вы не захотите снова ко мне прийти. Но я хочу вас увидеть, когда вы примете все шестьдесят таблеток. В тот самый день». Значит, иду я к нему в тот самый день, как он велел, и он говорит: «А, мистер Бендлоу! Пришли, значит». Я говорю: «Да, доктор, день в день, как вы сказали». А он говорит: «Вы кончили принимать шестьдесят таблеток?» А я говорю: «Да, принял все целиком». И он дает мне еще сто штук.

— Чудесно, мистер Бендлоу. Моя жена говорит, вот если бы вы посмотрели, что можно сделать с бахромой…

— А он говорит: «Вам больше не следует бегать вверх-вниз по лестнице». А я говорю: «Не могу, доктор. Я не могу. Я ж работаю не покладая рук». Нет, вы только послушайте, мистер Хэрриот, я вам сейчас такое скажу! Ничегошеньки я не заработал. И еще скажу: не сумели нажить состояние к сорока годам, так никогда не наживете.

— Как видите, пообтрепались они совсем немножко…

— Конечно, можете говорить, мистер Хэрриот, мол, а футбольный тотализатор на что? Вот я сейчас расскажу вам про Литлвудскую лотерею. Вы только послушайте.

Он слегка наклонился вперед с самым сосредоточенным видом, и тут в дверь с улицы вошел мужчина богатырского сложения. Я узнал Джереми Будби, сына крупного землевладельца и весьма внушительную личность.

— Вы меня извините, — прогремел он, слегка меня отодвигая. — Бендлоу, я пришел за своим костюмом. Я уже был на прошлой неделе.

Портной даже не взглянул на него.

— Вы знаете, что я в Литлвудскую лотерею все выигрывал да выигрывал. Но только по маленьким ставкам — шесть шиллингов, не больше. Вот и говорю себе: если поставишь большие деньги, так получишь большие деньги.