Но Тауберт на это не согласился. Во-первых он усмотрел в идее Жукова попытку уклониться от опасности. Ведь командир легиона остается на орбите, а начальник полевого управления высаживается на планету вместе с силами вторжения. А в том, что на роль командующего Жуков прочит именно себя, никто не сомневался.

Кроме того Тауберт опасался за свой авторитет. Он и так дал этим землянам слишком много воли, и теперь они были готовы сесть ему на шею.

— Когда у нас будет больше одного легиона, мы подумаем над вашим предложением, — сказал маршал Жукову тогда, в день Д+33.

Но через семнадцать дней, на большом совещании, Тауберту показалось, что Жуков высказывает дельные мысли.

— Что ж, если генерал Бессонов категорически не желает планировать восточную операцию и не верит в ее успех, мы можем поручить это дело кому-нибудь другому. Например, штабу полевого управления.

— Штаб полевого управления предназначен для решения тактических задач, — резко возразил Бессонов, но тут же сбавил тон. — А впрочем, мне все равно. Победа нужна вам, а не мне. Если уж на то пошло, можете освободить меня от должности начальника штаба легиона. А если еще и разжалуете, я буду искренне рад.

— Мы вас не только разжалуем, — ответил маршал Тауберт, и тон его не предвещал ничего хорошего. — Мы вас еще и расстреляем — если к сотому дню с Закатного полуострова не будут отгружены десять миллионов пленных. Фаланги, которые предстоит задействовать в восточной операции, не должны отвлекаться на побочные задачи.

— И сколько войск будет у меня на западе? — поинтересовался Бессонов.

— А сколько вам нужно?

— Половина легиона. И то если забыть даже и думать о наступлении за перешеек.

— Треть, — негромко сказал Жуков.

Тауберт ненадолго задумался, глядя на карту, а потом произнес назидательно:

— Забывать о наступлении нельзя ни при каких условиях. Ближайшая задача западной операции — пленные. Дальнейшая — наступление на Уражай. Для этой цели я согласен выделить треть легиона — 33 боевых фаланги.

Спорить было бесполезно. Весь вид Тауберта говорил о том, что он уже все решил.

— 33 боевых фаланги, 3 тыловых и сто восьмую, — потребовал тем не менее Бессонов.

— Стратегическую разведку? Это невозможно. Она должна действовать в интересах всего легиона и в первую очередь на главном направлении.

— Если я все еще начальник штаба легиона, то разведка находится в моем полном распоряжении и должна использоваться там, где это нужно мне. Планировать восточную операцию вызвались ставка и полевое управление, а у них есть своя разведка.

— У ставки нет своей разведки.

— Разве? А как же отдельная фаланга рейнджеров? Я не требую, чтобы сто восьмая сосредоточилась только на западной операции немедленно. Она понадобится мне с началом вторжения. Либо она, либо десять обычных фаланг резерва. Иначе можете расстрелять меня прямо сейчас, но успеха операции я не гарантирую.

Совещание продолжалось уже несколько часов, его участники устали, но Тауберт сказал: «Никуда не уйдем, пока не решим все окончательно», — и споры продолжались.

В разгар всего этого торга Жуков тихонько подсел к Сабурову и шепнул:

— Все это, конечно, хорошо, но без амурцев нам хана. На переговоры Тауберт, разумеется, не пойдет, но он же не полный идиот и не заставит легион воевать на два фронта. Если амурцы перейдут в наступление, то маршал никуда не денется.

Сабуров осторожно постучал пальцем по ошейнику, напоминая, что их слушают особисты. В ошейники были вделаны микрофоны, и официально считалось, что это вспомогательные средства связи.

— Плевать, — сказал на это Жуков. — Если он все-таки идиот, то мы так и так покойники. Понимаешь, я не уверен, что амурцы так уж обязательно полезут на рожон. Могут ведь и отсидеться у себя за рекой. И тогда нам кранты.

— А я с самого начала был против этой затеи. Бессонов прав — атаковать надо с запада, а восток целиком отдать на откуп амурцам. И если бы ты не влез, мы могли бы убедить в этом Тауберта.

— Черта с два его убедишь. Короче, пускай Бессонов забирает сто восьмую, и делайте с ним на западе что хотите — только придумай, как выманить амурцев за реку, чтобы они пошли прямиком на Бранивой.

— Если мои добыватели не врут, Бранивой самолично собирается избавить нас от этой заботы. У него 5 мая — столетие великой победы, и он, кажется, решил приурочить к этому празднику новый освободительный поход. Нам надо только оттянуть дату вторжения дней на пять-семь. Попробуй подкатиться с этим к маршалу — он теперь тебя любит.

— Так. 5 мая — это Д+85. Ты уверен, что в этот день они выступят?

— Я вообще ни в чем не уверен. Если хочешь знать точно — спроси у Бранивоя.

Никто на планете, даже сам великий вождь целинского народа Тамирлан Бранивой, не мог бы с уверенностью сказать, как склоняется его фамилия. Просто в целинском языке она не склонялась вообще.

На свете нет ни одного языка, который не развивался бы с течением времени. Одни языки изменяются медленно, другие быстрее, богатая литературная традиция замедляет этот процесс, а ее отсутствие — ускоряет. Но так или иначе, все языки меняются.

Русский язык на планете Целина претерпел за семь-восемь веков не так уж много изменений. И главным из них было то, что в речи жителей Западной Целины исчезло склонение существительных.

На слух речь целинцев напоминала гибрид белорусского с болгарским. И еще было в ней что-то до боли знакомое, как кавказский или среднеазиатский акцент. Как говорил шофер, захваченный вместе с «языком» — офицером из штаба округа: «Я баранка кручу, патаму мой работа баранчик называицца. Мой работа палковник вазиц, а сикрет я ни знаю никакой». И все это с украинской напевностью, которая окончательно делала целинский язык не похожим ни на что.

А с письмом было еще интереснее. С одной стороны, слова пишутся, как слышатся, но слышатся они не так, как по-русски, а пишутся с дополнительными буквами, которых в русском и вовсе нет.

В первые дни даже сам начальник разведки легиона Сабуров затруднялся, когда ему приходилось писать в разведсводках целинские фамилии и названия городов. В самом деле — как транскрибировать на русский фамилию Никалаi? или Сидара?? Как обозвать в сводке города Цент?р, Акiянс?к и Юнармеiс?к? Как, наконец, поименовать единственно верное учение Целинской Народной Республики «чикинижiм-бранивижiм»?

Можно, конечно, писать просто по-русски — Петров и Сидоров, Океанск и Юнармейск. Но Сабуров придерживался точки зрения, согласно которой легионеры не должны видеть в противнике кровных братьев. Если русскому человеку противостоят Иванов, Петров и Сидоров, то воевать против них психологически труднее, чем против Мюллера и Коха.

Кончилось тем, что Сабуров стал писать, как бог на душу положит, а остальные решили, что так оно и надо. Тем более, что от первоисточника Сабуров почти не отступал. Просто писал, как слышалось лично ему. «Никалаю» и «Сидарау», «Акъянсак» и «Юнармейсак». И только для идеологии сделал исключение, переведя ее для полной ясности, как «чайкинизм-броневизм».

В этом было некоторое противоречие — Бранивой и вдруг «броневизм». Но Сабурову оно казалось мелочью. Кому надо — поймут, кому не надо — не спросят. А чтобы окончательно все запутать, начальник разведки легиона придумал склонять фамилию Бранивой по образцу слова «вой».

Правилам русского языка это нисколько не противоречило, если не знать, конечно, что Бранивой — это на самом деле Броневой. Сабуровские разведчики недаром окрестили его Мюллером. Он даже внешне был похож на Мюллера, только не киношного, а настоящего, который никому не мог показаться веселым добряком.

А пока Бранивоя склоняли на орбите на все лады, несклоняемый вождь, ничего о том не зная, изучал в своем кабинете карту будущих сражений, время от времени поглядывая за окно.

Отсюда, из головы отца Майской революции Василия Чайкина, венчающего титаническую громаду Цитадели, открывалась широкая панорама города Центара. Кабинет великого вождя находился в самой верхней точке самого высокого здания города и планеты — в районе правого глаза полой изнутри статуи, которая сама по себе была размером с хороший дом.