Чтобы удовлетворить спрос на автографы, один из продюсеров придумал гениальную вещь — посылать желающим чистые листочки бумаги.

— Неписаный автограф Освальдо! Какая прелесть! — Счастливые обладатели невидимого автографа берегли его ничуть не меньше, чем берегли бы чек на миллион лир.

Бедный Освальдо! Он больше не мог жить в этом городе — в этом сумасшедшем доме. Он объяснял всем, что не имеет ни малейшего отношения к искусству, что хотел посмеяться над доверчивыми рабами моды, но ему никто не верил. Кончилось тем, что он стал разгонять поклонников пинками, после чего счастливые поклонники бегали по городу и кричали:

— Смотрите, смотрите! Сюда я получил пинок от Освальдо!

Нет, хватит с него! Он не хотел участвовать в этом массовом надувательстве. Зачем ему успех? Всей душой он мечтал об одном — чтобы его оставили в покое.

И вот однажды ночью он незаметно выбрался из дома, точно вор. На улицах не было ни души. Он шел, не останавливаясь, до тех пор, пока не оказался далеко за городом — на высокой горе. Ноги его больше не будет среди этих безумцев! Он не желает, чтобы эпидемия успеха распространилась и на него. Лучше жить в полном одиночестве и никогда больше не слушать радио, не смотреть телевизора, не брать в руки газет и журналов!

«Вот теперь мой дом, — подумал он, увидев небольшую пещеру. — Здесь меня никто не найдет!»

Ранним утром он вышел из своего нового жилища и сладко потянулся. Над ним простиралось чистое, без единого облачка, небо, весело порхали птицы. Лаская слух, мягко шелестели кроны деревьев. Неподалеку журчал ручеек. Все было настоящим, от всего веяло поэзией — поэзией природы.

— Ах, какая прелесть! — сказал он, возвращая этим словам их истинный смысл.

— Ах, какая прелесть! — откликнулось громогласное эхо, заставив его содрогнуться.

Эхо? Как бы не так! То был хор, а не эхо. Из пещер, из-за кустов, из-за каждого камня на него смотрели восхищенные глаза, и лес поднятых рук посылал ему воздушные поцелуи. Сверху донизу гора была усеяна людьми: обнаружив бегство Освальдо, все население города тайно последовало за ним.

— Какая прелесть новая мода! — восторгались и стар и млад. — Какая прелесть жить отшельниками вместе с тобой! Какая прелесть этот Освальдо!

Люди подходили к нему все ближе, пожирая его влюбленными глазами. Кто-то набрался смелости и попросил у Освальдо автограф («Ура! Первый автограф отшельника!»), еще кто-то оторвал у него пуговицу. Сквозь толпу протиснулся журналист с блокнотом в руке:

— Вы не поделитесь с читателями первыми впечатлениями жизни в уединении?

Люди, напирая все сильнее, подогревали друг друга темпераментными восклицаниями:

— Не спускайте с него глаз! Мы должны делать то же, что и он!

— Это последний крик моды!

— Какая прелесть!

У Освальдо подкосились ноги. Ничего не видя сквозь слезы отчаяния, он молча опустился на камень.

В цивилизованных городах, таких, например, как Поэтония, Архитектория, Рафаэлия, если ребенок с утра до вечера бегает по двору с игрушечным автоматом и — тра-та-та-та-та — целится в кошек, собак, людей, его ведут в кино.

— Тебе нравится война? — спрашивает отец. — В таком случае посмотри этот фильм.

В зале гаснет свет — и начинается документальный фильм о Солдафонии, городе, где у власти стоит военная хунта и где слово «мир» равносильно ругательству.

Первые кадры запечатлели общий вид города. На каждом шагу — огромные казармы. Светает. Звучит утренняя зоря. А вот и торжественный подъем флага.

Улицы заполняются людьми. На всех — мундиры: мундир рабочего, школьника, чиновника, сестры милосердия. Самая почетная форма — военная. Встречаясь, люди отдают друг другу честь, и руки так и мелькают вверх — вниз, словно их дергают за ниточку. Трижды в день под музыку военного оркестра по городу проносят знамя, и тогда в действие приходят сразу все ниточки и люди вытягиваются по стойке «смирно».

Куда ни посмотришь, всюду плакаты: «ДЕРЖИ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ! БОЛТУН — НАХОДКА ДЛЯ ВРАГА!», «ПРОХОД ЗАКРЫТ! ВОЕННЫЙ ОБЪЕКТ!», «СНАЧАЛА ПРОПУСТИ ТАНК, ПОТОМ ПРОЕЗЖАЙ САМ!». Патрули следят за тем, чтобы все щелкали каблуками, у ворот заводов и фабрик дежурят наряды пулеметчиков, в подъездах портье-часовые спрашивают у всех пароль.

По бульвару, печатая шаг, марширует взвод подростков в мундирах. Это идут в школу дети.

— Ать-два! Веселей! У господ — учителей научимся бесценной премудрости военной! — дружно горланят ребята. Если верить диктору, в Солдафонии прекрасные дети. Здесь не принято баловать малышей, сюсюкать с ними. Дети должны расти мужественными. Они никогда не целуют маму и папу, они отдают им честь и вместо «да» говорят «так точно!», а вместо «нет» — «никак нет!». Детвора не тратит времени на чтение, на мечты о межпланетных путешествиях, на игру в мяч.

В Солдафонии образцовые школы. В каждом классе висит гигантский портрет Великого Командора, местного главнокомандующего. В младших классах преподают учителя в звании лейтенантов, а начиная с пятого — капитанов и даже полковников. Никто не забивает школьникам мозги всякой ерундой — литературой, ботаникой, зоологией, их учат тому, что действительно пригодится в жизни.

С балкона своего дворца Великий Командор возвестил, что печальные для родины времена — недолгие мирные дни — наконец-то позади и что он объявил новую войну. Великий Командор обращался к своей доблестной армии, выстроенной перед дворцом, и к семьям воинов, пришедшим на площадь. Стараясь не пропустить ни одного слова, стояли искалеченные в боях отцы (их было немного, ведь большинство погибло в предыдущих войнах); на женщинах был траур по мужу, сыну или брату. Грудь женщин и стариков украшали награды, присвоенные посмертно их близким.

— Храбрецы мои! — кричал Великий Командор. — Вас ожидает слава! Уничтожайте врага, разрушайте его дома, сжигайте поля! Это ваш долг перед родиной! Вы готовы выполнить приказ?

— Так точно! — хором ответили воины.

— Матери, отцы, сестры! — витийствовал Великий Командор. — Вам предоставляется возможность отдать родине ваших детей, мужей, братьев. Вы счастливы?

— Так точно! — откликнулись женщины в черном.

— Я горжусь тобой, о население Солдафонии!

Неожиданно лицо Великого Командора исказила гримаса гнева, и, показывая пальцем в гущу толпы, он продолжал:

— Лишь одному человеку не могу я этого сказать — матери, не сумевшей воспитать сына в духе любви к родине!

Все, как по команде, посмотрели на мать Паоло — тысячи глаз, полных недоумения. Но она продолжала стоять с высоко поднятой головой.

Недоумение в глазах толпы сменилось презрением. На женщине был траур, она потеряла на войне мужа и брата и — слыханное ли дело! — не хотела, чтобы за них отомстили. Великий Командор был прав: она недостойна Солдафонии.

К счастью, запели фанфары и начался парад войск, отправлявшихся на войну.

Когда толпа расходилась, все шарахались от матери Паоло, как от прокаженной. Еще бы! Их близкие шли выполнять свой священный долг, а ее сын — дезертир.

С тех пор люди перестали разговаривать с ней.

Великий Командор вызвал во дворец весь генералитет — верхушку военного командования. Несмотря на то что армия Солдафонии выросла в десять раз, ей удалось захватить лишь незначительную часть вражеской территории. Противник оказывал упорное сопротивление, и для окончательной победы нужны были новые солдаты. Все согласились с необходимостью призвать под ружье пятнадцатилетних подростков.

Новая армия — это новые сражения, новая славная страница в истории Солдафонии.