Генералы выпили за победу.

— Мы вправе гордиться нашим народом, — сказал Великий Командор. — Боевой дух благородных юношей Солдафонии не подлежит сомнению. С этим я поздравляю вас, мои генералы, ибо пример всегда исходит сверху.

— У нас действительно прекрасная молодежь, морально здоровая, отважная, честная, — согласился генерал, уполномоченный по трофеям на оккупированных территориях. — В Солдафонии не бывает краж. Благодаря военному воспитанию у нас нет воров.

— Не только воров, но и убийц, — прибавил другой генерал, командир Бригады Смерти, штурмового соединения, солдаты которого снимали часовых и сжигали врагов пламенем огнеметов.

— Любовь к родине — вот чувство, вдохновляющее всех наших людей, — сказал генерал, возглавляющий борьбу с партизанами на оккупированных территориях. — Невозможно говорить без восхищения о том, как мои люди выполняют приказы.

В кабинет вошел офицер и, подойдя к Великому Командору, что-то шепнул ему на ухо. Великий Командор грохнул кулаком по столу и закричал:

— Ввести этого труса!

Два солдата ввели Паоло. На фоне генеральских мундиров, увешанных наградами, он выглядел в своем гражданском пиджаке так, словно попал сюда с другой планеты. На запястьях у него были наручники.

— Ты позоришь Солдафонию! — взревел Великий Командор. — Ты паршивая овца!

На лице Паоло не дрогнул ни один мускул.

— Почему ты дезертировал?

— По трем причинам, — ответил Паоло. — Я не хочу убивать — раз. Не хочу быть поработителем — два. Не хочу грабить — три.

Генералы позеленели от ярости. Первым, к кому дернулся дар речи, был командир Бригады Смерти.

— Преступник! — заорал он.

— Бесстыжие твои глаза! — подхватил генерал по трофеям.

— Он не любит родину! — возмутился специалист по борьбе с партизанами. Голубые глаза Паоло по-прежнему смотрели безмятежно.

— Расстрелять! — дрожа от бешенства, приказал Великий Командор.

Темной ночью в дальнем углу городского кладбища могильщик закапывал гроб из неоструганных досок. Когда в Солдафонии кто-то умирает, вернее — погибает на поле боя, его хоронят с почетным караулом, траурными знаменами, барабанной дробью, ружейным салютом. На этот раз ничего подобного не было — ведь хоронили расстрелянного дезертира. Проститься с Паоло не пустили даже родную мать.

Могильщику оставалось бросить еще несколько лопат земли, когда рядом остановилась костлявая старуха в белой рубахе до пят: она пришла с того участка кладбища, где с помпой хоронят тысячи павших, могилы которых украшены светлыми мраморными надгробиями с бронзовыми барельефами и лавровыми венками. Старуха с ненавистью вперила глубокие алчные глазницы в свежий холмик.

— Почему ты так смотришь? — дерзнул спросить могильщик. — Он не был моим другом. Все в Солдафонии — мои друзья, а этот нет.

— Кому-кому, а тебе-то хорошо известно, что я не люблю ждать. Не знаю, что бы я делала, если бы не вечные войны. Дожидаться, пока юноши станут мужчинами и только спустя много лет — стариками? Нет уж, спасибо, я предпочитаю зеленую молодежь.

— Но теперь он твой, — сказал могильщик.

— Конечно, мой, но я не забуду его лицо за миг до расстрела. В глазах не было ненависти, он и не подумал кричать «Отомстите за меня!» или «Будьте прокляты!». Даже в последнюю секунду он не хотел мне помочь. Я обожаю Солдафонию, это мой самый любимый город, но, как говорится, в семье не без урода: Паоло и мертвый не знает ненависти, не просит, чтобы за него отомстили.

Могильщик стоял с лопатой в руках, теперь уже не нужной, не смея произнести ни слова. Ему было не по себе при виде безглазой старухи, дрожащей не то от сильного ветра, не то от страха.

— Горе мне, — продолжала она, — если кто-нибудь еще, по его примеру… Нет, я надеюсь, этого не случится. Никто не должен знать, где он зарыт. Здесь не вырастет ни один цветок! — Она топнула босой ногой, и вокруг полегла трава. — Его могила должна остаться безымянной, так что смотри у меня, держи язык за зубами.

— Ну конечно, — пообещал перепуганный могильщик. Тень в белом скользнула прочь, и через секунду снова озирала ненасытными глазницами свои владения — бесчисленные могилы военных. Проводив ее взглядом, могильщик повернулся и весь похолодел: вокруг свежего холмика, под которым лежал Паоло, распускались цветы. А ведь Великий Командор, так же как только что Смерть, наказывал: «Ни одного цветка!»

Могильщик упал на колени и принялся судорожно рвать цветы. Но не было такой силы, которая уничтожила бы это море цветов с красивыми нежными лепестками.

Из газеты «Голос Нью-Грамотеевки»:

Что же за неприятное происшествие случилось в Нью-Грамотеевке? Достаточно дочитать заметку до конца — и вы все узнаете. Но поскольку вы не из нашего города и не достаточно владеете нашим языком, мы предлагаем вам продолжение заметки в переводе на русский язык.

Альфредо открыл глаза и, сладко зевнув, потянулся в постели. Сестра была уже на ногах и собиралась в школу.

— Еще рано, Альфредо, — успокоила она брата, — всего — навсего десять часов. Я опаздываю только на два часа. Глянь на север: уже заходит солнце. Альфредо с жалостью посмотрел на нее:

— Дура!

Сестра — в слезы:

— Почему ты меня вечно обижаешь? У всех людей есть самолюбие. Согласна, ты носишь Черный бант, мама и папа любят тебя больше, чем меня, учителя в тебе души ничают, все вокруг восхищаются тобой, но разве это справедливо — обзывать меня, как только я открою рот?

Отвечать сестре не имело смысла: ведь в голове у нее было полторы извилины.

— Ладно, иди, — сказал Альфредо. — Пока!

К счастью, она не заставила себя упрашивать.

Вскоре после ее ухода — часика через полтора — Альфредо встал, медленно позавтракал и умылся. Надев школьную форму, он долго любовался в зеркале маленьким Черным бантом у себя на груди. Каких неимоверных усилий стоило ему завоевать этот шелковый бант, который у всех вызывал зависть — и у родителей, и у детей — и позволял Альфредо смотреть свысока не только на сестренку, но и на взрослых!

Он спустился по лестнице. Портье стоял возле своей двери, прямо под табличкой: «Партье». Альфредо, как всегда, презрительно покосился на эту безграмотную надпись.

— Добрый вечер, синьорине Альфредо, — подобострастно поздоровался портье, снимая обшитую галуном фуражку. — Сегодня, я вижу, вы поднялись с петухами, — сейчас только четыре часа пополудни.

Альфредо не удостоил ответом этого идиота, который непонятно зачем носил часы.

К остановке автобуса, с портфелями в руках, спешили последние из опаздывающих. Они уступали Альфредо дорогу, исподтишка бросая завистливо-восторженные взгляды на его Черный бант.

Подошел автобус с надписью: «К школе», и все сели в него, все, кроме Альфредо.