Новый, незнакомый для Ельки зачеплянский мир. Иногда, украдкой подойдя к забору, подолгу смотрит она, незамеченная, из темноты палисадника на людей Зачеплянки, на этих упрямых крутолобых игроков в домино. Для дядька Ягора домино не существует, а Ельке почему-то нравится игорный азарт, этот звонкий перестук костяшек под фонарным столбом. Среди металлургов многие с лицами привлекательными, не столько чертами своими, сколько спокойным достоинством, неробкостью, уверенностью в себе. Когда стучат по столу, бьют со всего размаха костяшками один сильнее другого, то словно сообща врага какого лупцуют, и видишь тогда руки их, — кое у кого до самых локтей в травмах трудовых, в шрамах, — ставшие от этого вроде бы еще крепче. В лицах нередко проступает бледность, переутомление, но есть в них твердость, сосредоточенность мысли, хотя и думают металлурги в такую пору, наверное, не о Хиросиме и бюрократах, а о том, как сделать костяшкой «крышу» такую, чтобы болельщики взревели от восторга.

А молодежь чаще собирается возле Баглаева двора или чуть подальше, возле Орлянченка. Парни как на подбор — невольно заглядишься. Днем они по заводским цехам, на водокачках, на кранах да самосвалах, а к вечеру, уже отмытые, причесанные, в модных черных туфлях, появляются на Веселой, стараясь ступать больше по траве, не по пылище, чтобы не запорошить свои остроносые… Иногда и Баглай-студент появляется в этой компании рабочих ребят, и уже не в вылинявшем спортивном костюме, который целыми днями не снимает, а принаряженный по-вечернему: в белой наглаженной безрукавке или, если прохладно, в новом сером свитере, что так ему идет… Длиннолицый, высокий, статный. И тоже в остроносых, до блеска начищенных туфлях — с какой-то он будет сегодня танцевать? Когда мальчуганы тянут его погонять с ними мяч, студент отмахивается, показывает на туфли, на свитер — не для — игры, мол, вырядился, — но разве же их убедишь? Не отстанут, пока он не поддернет слегка рукава свитера (таким деликатным, красивым жестом поддернет!) и приготовится ловить мяч… Ввязавшись в игру, студент уже и про пыль забудет, она аж клубится из-под ног, мяч так и гудит вдоль улочки, а он, изловчаясь и так и эдак, пружиня в прыжках, без промаха ловит мяч, пока друзья не окликнут и студент не опомнится: поправит одежду, приставит ногу к скамье — одну, потом другую — пыль с туфель обмахнет, узорчатые носки подтянет аккуратно. И вот уже вернулся к товарищам, и веселая их гурьба поплыла в сторону собора, видимо, в парк шлакобетонного завода, на танцы…

Дядько Катратый не любит, когда Елька засматривается в сторону ребят.

— Пока не прописана, поостерегись… Живи так, будто тебя и нет.

Так приказал, так оно и идет. За двор — ни ногой. Живет, как и не живет. Люди не докучают своим любопытством, словно выжидают, что пришлая сама объявится. Рано поутру степь отзывается Ельке звонким перепелиным зовом: за садами, на кладбище, прижилась степная перепелочка. Каждое утро так жизнерадостно кричит: пад-падем, пад-падем! Еля ходила туда, искала в кладбищенских бурьянах степную свою землячку, хотелось ее увидеть, но та на глаза так и не показалась.

Единственная дорога, открытая Ельке, — это к Днепру, к бакену, который обслуживает Катратый. Через кладбище с душистыми дурманящими чебрецами, через пригорки-дюны с колючками и чаполочью, где, вопреки антикозьему закону, беззаботно пасутся все еще живые поселковые козы, сквозь дырку в колючей проволоке, опутавшей территорию водокачки, — и ты уже на берегу, у бакенской будки, у челна. Какое тут раздолье, какая ширь для души! Моторки тарахтят по Днепру, скользят байдарки, белые крылья парусов плывут, как во сне… Противоположный берег в этом месте — это черные, в дымах, бастионы заводов, и серые шлаковые горы у самого Днепра, те, что целую ночь полыхают текучей лавой, а сейчас темнеют, как угасший вулкан. Чуть выше по берегу, среди сочной зелени парка — водная станция металлургов, грациозная, узорчатая, вся бело-голубая, точно сказочный дворец. Стоянки лодок, кафе с музыкой, на островах — заводские турбазы, профилактории… И всем этим пользуется заводской люд, обычные смертные, такие, как и Елька. Тут не только создают блага, а сами и пожинают их! Отработал смену и гуляй, еще белый день, а они в кино, в парки, на Днепр да на весла… Только потом Елькины глаза увидят иное, когда их на грузовиках развозят после смены в отдаленные поселки, приметит тогда Елька до изнеможения усталых, до предела натрудившихся за день людей. Заводские девчата, возвращаясь со смены, песен не поют, как там, в степи, когда едут с поля… В Вовчугах когда бы ни мчался с вечерних полей грузовик — повсюду расплескивает песни… Заводской человек медленнее входит в норму после цехового напряжения, — Ельке со временем это станет ясно. Пока же перед нею только досуг заводчан, праздничность лета, тихая краса днепровских вод; туда и сюда на моторках мчатся люди целыми семьями, с детьми, золотисто-бронзовые от солнца, беззаботные оба, летят, держа курс на еле различимые вдали острова, на предзакатно-располыхавшееся солнце, на ночные костры с комарами, с приключениями, с настоящей любовью…

Бьет ключом сила жизни, дымят заводы, таинственные грохоты долетают с того берега, из цитадели металлургов, солнце садится за окутанные мглою холмы, за далекие трубы, днепровская гладь лиловеет, потом волна, выгибаясь, блестит в гаснущих лучах уже иными оттенками, колышется то пурпуром, то тяжелыми переливами малиновых оксамитов. Пройдет беленький экскурсионный пароходик с заводским людом, удаляясь, как плавучий остров, с разливом музыки, далеко слышной над водой, пройдет, и только через какое-то время, не скоро, докатится поднятая им волна до берега, щекотно плеснет на Елькины ноги, на песок.

«Величие!» — так бы назвала Елька эти башни домен, эти черные индустриальные соборы. Все окутано дымами, все в каком-то глубинном движении, в загадочных, словно подземных, гулах.

— Женщины тоже там работают? — спросила как-то у дяди Ягора.

— Тысячи их там.

— И я бы хотела туда.

Нет, он бы ей этого не желал. Не мед там — в пыли аглофабрики… Еще увидишь, к несчастью, женщин и с ломами на ремонте заводских колей; и на кранах, когда они над самым пламенем ковшов проплывают… Разве женская это работа? Разве сможет она после этого детей рожать? Придет время, когда женщин в цехах металлургического совсем не увидишь, разве что витаминный квас металлургам будут подносить. Прежде всего надо бы женщин освободить от вредных работ, и это должна сделать механизация и автоматика, что идет человеку на смену. А она ведь идет! Во времена Ягоровой молодости людей возле домны целый муравейник был, ведь чтобы такую домну насытить рудой, одних каталей требовалось тысячу человек, а сейчас ее загружают двое…

При заходе солнца сядут они с дядей в лодку, поплывут зажигать бакены, любит Елька эти минуты, когда лодку слегка покачивают сиренево-малиновые оксамиты днепровских волн. Иногда их лодка оказывается у самых шлаковых гор.

— Такими мне представляются вулканы, — заглядевшись, тихо скажет Елька.

— Эти горы, дочка, то все труд наш перекипевший.

Дымом тут чадит, сажа падает черная, лапчатая.

— Кто живет там под боком у завода, тот белого снега не видит зимой, — говорит дядько Ягор. — Белье не вывешивай, сразу черным станет. Когда-то и я там жил. Наглотался. Утром идешь на работу, следы по саже так и отпечатываешь. На скамейках, на листьях деревьев, на всем сажа. Тонны и тонны ее выпадает на город ежесуточно. Давно говорят о том, чтобы уловители поставить, фильтры, да пока что больше языками фильтруют.

Нет, не для женских рук работа на металлургическом, вновь остерегает племянницу Ягор, даже мужчина не каждый выдержит. Не случайно ведь среди горновых невзрачного не увидишь, все здоровяки, там нужны люди при силе.

— И нас, когда брали с биржи, первым делом по здоровью проверяли, сначала должен был врачей пройти, здоровье свое показать, а тогда уже веди разговор о работе…

Елька еще от матери слыхала, что дядько Ягор после того, как разломалась под ним махновская тачанка, как раскатились ее колеса на все четыре стороны света, пошел на завод, на работу тяжелейшую, каталем. Теперь и профессии такой нет, в прошлом вся. Глядя на изношенное старческое тело, трудно Ельке представить дядю молодым, а ведь был когда-то…