Ни председателя, ни парторга не было, один бухгалтер за всех святых. Седой, голова продолговатая, как дыня, один глаз настоящий, другой стеклянный.

— Паспорт — это, Елька, сключается, — категорически сказал он, выслушав требование. — Слишком умные все стали, все куда-то да куда-то, а кто же здесь материальные блага создавать будет?

— Что я вам — к месту прикована? Или до седых волос — на этом вашем вонючем силосе? Подписки о невыезде, кажется, никому не давала!

— Ну-ну! — оторопело вытаращился на нее бухгалтер. — Вот как запела… Из каких книжек ты такого нахваталась, товарищ Чечиль? Чем тебе не угодно наше производство? Молоко, сливки надоели, чего-то повкуснее хочешь?

— Свободы хочу!

— Ах, вот оно что! У нас тебе мало свободы?

— Другой поищу.

— Поищи, может, и найдешь… Между прочим, оттуда не одна уже вместе со свободой в подоле и гвардейца матери приносила… Или, может, с маникюрой да с сигареткой в зубах вернешься к нам, искательница свободы?

— Не вернусь. Никогда. Вхрюкалась мне ваша ферма!

Бухгалтер иронически прищурил живой глаз.

— Куда же отправитесь, коли не секрет? Или тоже — на шахты?

— А там что, не моя страна? Только и света, что эта ваша ферма? Думаете, плакать о ней стану, о ваших «благах»?

— Адресок хоть пришли, где ты будешь…

— Буду там, где никто меня не станет поносить! Где грязь не будут в меня бросать такие, как ваша ведьма-супружница!

— Тише, тише, — невольно съежился бухгалтер, покосившись на окна, и перешел сразу на серьезный тон. — Что касается меня, Олена, то я бы тебя не держал… Уехала бы себе и головы нашим парням не баламутила, в семьи не вносила бы разлад… А то и у меня дома хаос, кутерьма из-за сына, хоть я и не знаю, есть ли для этого повод?

Ждал, видимо, что Елька ответит, прояснит дело, но она отмалчивалась.

— Как отец семьи, я был бы даже заинтересован дать тебе вечную командировку… Но порядок есть порядок. Сама видишь: не хватает рабочих рук. Нам твои руки сегодня позарез нужны…

Ельку точно кнутом стеганули.

— Вам только руки мои и нужны? Вот они, потрескались от ваших благ! — И перед самым носом бухгалтера мелькнули Елькины тугие ладони.

— Ну, ну, без этого, — отшатнулся он, а Елька его и не слушала больше.

— А у меня не только руки! — раскрасневшись, выстреливала она. — У меня еще и душа. Не всю выжгли. Не дадите справку — так уйду.

— Без документов, дивчина, недалеко уйдешь… Там быстро подберут. А документы, извиняй… Ну никак. Хоть кричи, хоть проси, хоть землю тут ешь.

И не выдал.

А вечером на дворе у бухгалтера опять была свара, жена бухгалтера бушевала, и оттуда на все село разлеталось ее дикое, хлещущее:

— Потоптанку в хату? Кто росу сбил, а ты в жены приведешь?

Этот выкрик переполнил чашу Елькиного терпения. С камнем этих слов на душе — «росу сбил»! — подалась на рассвете в город, чтобы исчезнуть в нем, чтобы в водовороте его жизни навсегда затеряться для односельчан.

Так очутилась она у дяди своего со стороны матери, у Ягора Катратого в Зачеплянке.

Чем могла она объяснить ему свое появление? Отпустили, мол, собирается поступить в техникум или на курсы. Дядько будто бы и поверил. Плечистый, еще крепкий, с лицом грубым, вспаханным глубокими бороздами жизни, пристально глянул на нее из-под козырька косматых бровей:

— А документы ж как… В порядке?

— Не все еще собрала, — замялась племянница. — Но будут.

Может, он догадался. А может, еще и прежде что-то о ней прослышал, потому и не стал допытываться.

— Поживи, осмотрись. Да и мне чем-нибудь пособишь. А то, как овдовел, некому хату в порядок привести. И садок, огород… Все без бабки плачет.

Повел ее в сад, стал показывать грядки клубники, старые-престарые абрикосы и грушу, видно его любимицу.

— Сам на ней все это привил… Дикая была, а теперь, вишь, нацеплялись: как рукавицы висят.

Груши действительно висели на ветках огромные, шершавые, как в хате у дядьки рабочие его рукавицы, в которых он еще у домны стоял. И кишку-шланг показал, и колодец с «Камой», маленьким моторчиком, что воду гонит.

Понравилось здесь Ельке.

Поселок тихий, в садах. А за садами, за Днепром день и ночь дымят заводы. Утром, когда уедут на работу, заметно безлюднеет Зачеплянка. Только детвора, перемазанная до ушей шелковицей, носится по улицам и возле саги. Временами соседка — бабка Шпачиха, — выпрямившись, бросит из своего огорода Ельке словечко, «дитятком» назовет. Да еще слепой танкист насвистывает у себя во дворе, что-то без конца починяя, мастеря. Глаза выжгло на фронте, а когда по улице идет в темных очках, ступает уверенно, как зрячий. Встречных всех безошибочно узнает. Однажды Елька, идя за хлебом, хотела прошмыгнуть мимо него молчком, он остановил ее, заметно рассерженный:

— Ты чья, что не здороваешься?

И она, пристыженная, сказала тихо:

— Здравствуйте.

И отважилась глянуть в темные незрячие его очки.

Танкист, детвора, согнутая полольщица в огороде… Да еще в Баглаевских садах целодневно валяется в гамаке студент-металлург, тот, что по утрам во дворе зарядку делает да бегает вокруг саги. Набегается и тогда либо в дом со своим соратником, рано облысевшим механиком, на весь день, либо под шелковицу — в гамак, заслонившись книжками да конспектами от всего света.

Зачеплянка хоть и живет заводом, но и земли не чурается, не оторвалась от нее. Катратый радуется, глядя, как уродило, как густо понарастало всего… «Дары природы, Елька… Не поскупилось леточко красное: летом только жуй — лишь бы рот не ленился…» Только клубника отходит, буреют вишенки-петриковочки, спелая шелковица осыпается, а там, гляди, и абрикосы зажелтеют; бывает, так обильно назреет клубника, что женщинам не управиться с нею, тогда объявляется всеобщая мобилизация, и уже сами металлурги лазают по грядкам рядом с детьми, даже смешно Ельке смотреть, как эти люди, которые на заводе — боги, умеют выдавать прочнейшие сплавы, может, даже для межпланетных ракет, покорно ползают на четвереньках по грешной песчаной земле, по раздавленным ягодам, соревнуясь с детьми, покорно собирая дары щедрой зачеплянской природы. Перекликаются, высмеивают свое клубничное рабство:

— Как там Кошубенкова бригада — норму дает? — долетает из сада. Ему откликаются:

— Штурмовщина и тут, будь она неладна!

— А еще и к куме надо на выручку…

Все тут кумовья, сватья, братья. Ни воров, ни летунов. Отцы тут жили, и сыновей, поженив, поселяют возле себя, на одной усадьбе по две-три хаты втискивается, рядом со старыми вырастают новые дома, крепкие, литые из шлака. Раньше, говорят, жилось здесь просторно, сейчас становится теснее, однако Зачеплянка не горюет, весело живет. Жизнь у этих людей открытая, живут отдельно, а словно бы и сообща, на виду. Женщины знают друг о друге все: что которая пекла, что варила, чей не всю получку домой принес, а кто в лотерею «Москвича» выиграть собирается.

Детей густо насеяно, и почему-то вся детвора липнет к студенту Баглаю. Всяких жучков носят ему под шелковицу, кузнечиков, куда-то зовут, и он часто, хоть и хмурится недовольно, отложив конспекты, идет с малышней на сагу или на кладбище.

Молодежь Зачеплянки в большинстве своем южного типа — живут здесь парни-смугляки и девушки-смуглянки. Где-то работают, где-то учатся, исчезают на целый день и лишь к вечеру возвращаются на свою Веселую. В такую пору шумливее становится Зачеплянка, радиолы слышны, моторчики жужжат, люди через огороды друг с другом перекликаются. После поливки собираются кучками то у одного двора, то у другого, чаще всего — в домино играть, а поскольку улочка не проезжая, в сагу упирается, то выносят столики прямо на улицу, ставят под фонарным столбом и там целый вечер щелкают, чувствуя себя совершенно спокойно: никто не проедет, не потревожит. Возле игроков, вокруг стола лягушата прыгают, сметливые создания нашли остроумный способ охоты на мошкару, приметили, что, обжегшись об электрическую лампочку под фонарем, мошка сама оттуда сыплется, только лови ее, уже поджаренную…