Слушал Лобода этого мыслителя доморощенного, который сам все казармы прошел, слушал его рассуждения об идеале, и в душе подавлял скептическую ухмылку; хотелось дознаться, что там у этого бывшего гвардии подполковника кроется под личиной мудрости и добродетельности? «Кампанеллу читаешь, теории разводишь, а руки, наверное, крепко греешь возле наших отцов? Индюки, виноград, кавуны, подсобки — кругом полная чаша, и все в твоей власти, какой тут на тебя госконтроль?»

Батько все не появлялся. Директор успокаивал: разыщут, хотя это и не близко, побрели с Яровегой на пасеку, к приятелю — курень там у них, не так для того, чтобы караулить, как для беседы. Энтузиасты пчелиного цеха… Может, и чарку выпьют воскресенья ради, там это разрешается, лишь бы не на территории. Лобода-сын улыбнулся.

— Мой старик мог когда-то чарку опрокинуть. По-рабочему, казацкой нормой…

— Нет, Владимир Изотович! Они аптечными дозами, — успокоил директор. — Возьмут чекушечку на троих и по-стариковски… А то еще меду добавят да ореха зеленого…

Пока разыскивали отца, Лобода-сын решил поглядеть на его келью. Поскольку посетитель был не рядовой, директор вызвался его сопровождать. Ничего здесь не изменилось с тех пор, как Володька привез сюда старика. Палата как и все. Светлая, чистая, герань на окне, занавеска беленькая, две тумбочки, две кровати. На отцовской кровати постель, правда, скомкана, и директор, немного смутившись, заметил, что никак не приучит эту палату постели каждый день заправлять.

— Вот так встал и пошел на целый день.

— По-холостяцки, — весело сказал Лобода. — Ему и дома частенько от матери попадало. Придет, бывало, с ночной, особенно когда работал по две смены подряд, бух на кровать, как был в одежде, упал и захрапел.

У отцова соседа по палате над кроватью несколько фотографий в самодельных, тщательно выпиленных рамках, женщина пожилая, юноша в гимнастерке с кубиками, вырезка цветная из журнала — репродукция картины «Плавку дают»… А над кроватью отца ничего. Может, что-то и было приколото, да сорвалось, сейчас лишь голая кнопка в стене, на тумбочке крошки, и муха над ними докучливо жужжит.

Еще больше мух оказалось в столовой, куда посетитель тоже зашел, — они тут жужжали повсюду; это был уже недосмотр, и Лобода мимоходом дал директору совет относительно липучки. Директор, еще больше смутившись, оправдывался, что и липучка вон висит, но ведь жара, кухня рядом, сами понимаете… И, чтобы загладить свой недосмотр, предложил даже борща пенсионерского, сегодня с утятиной, с жирным наваром, но солидный посетитель отказался, — только что перекусил, спасибо. В целом Лобода был доволен состоянием столовой, столы выскоблены ножами, из кухни пахнет вкусно, вымытая алюминиевая посуда — по-солдатски аккуратными горками на столах… По углам «трапезной» — фикусы в бочках, на окна снаружи нависают листья дикого винограда, создают зеленый уютный полумрак…

— Жить можно, — сдержанно сказал он директору, опасаясь, как бы не перехвалить.

Посетили и красный уголок. Тут, как и положено, — шахматы, шашки, домино. Играй — не хочу! Стенгазета на месте. Давнишняя, правда, еще к майским выпущена… «Неохотно пишут», — оправдываясь, пояснил директор.

— А как мой старик? Проявляет активность? — интересовался Лобода.

— Отказывается наотрез, ни одной заметки не написал.

— Вы б его в хористы вовлекли, — посоветовал сын. — Хоровой кружок у вас работает?

— Да собирается иной раз. Но опять же, поймите: старые люди, не молодежь, не те голоса.

— Ну, это вы моего не слышали, — с гордостью возразил Лобода. — Дома, бывало, как разойдется, так затянет старинную нашу — вся Зачеплянка заслушается. Молодого за пояс заткнет.

— И тут иногда на рыбалке ночью голос подает. Слышим даже здесь. А в кружок не затянешь.

— Казацкая, вольнолюбивая душа!

— Да простим ему это. Ведь у нас все — только добровольно. Не хочешь тут — пой себе на природе, индивидуально. Лес, вода, простор — вот ему и кружок.

Все здесь напоминало санаторий. Даже если бы кто-нибудь из утопистов-социалистов осматривал этот счастливый приют ветеранов труда, и тот, кажется, вряд ли смог бы к чему-нибудь придраться. Так и сказал Лобода-сын директору. Действительно, во всем ощущалась хозяйская рука, только затхлость какая-то всюду, дух старости, что ли… В палатах, в коридорах… Плохо проветривается?

По всему видно, директор уважительно относился к старому Лободе. Хвалил, давал наилучшую характеристику, в частности по работе. Трудяга… Честнейшая душа. Круглый год кухню рыбой снабжает. Не ссорится ни с кем, как те наши пенсионерки, которых иногда и разнимать приходится.

— Ну, и книжки почитывает. Недавно про Чингисхана читал. Ругается. Никаких скидок на дикость, на условия времени… Целая дискуссия у нас с ним была на тему прогресса…

— О, тут его не возьмешь!

— Только тоскует чего-то ваш старик. Выйдет за ворота, сядет и часами может сидеть в непонятной тоске.

Пока они беседовали, задержавшись перед библиотекой, в углу зала, сгорбившись, писал-строчил что-то хилый, одряхлевший человек, маленький, сморщенный, и лицо землисто-серое, точно гриб. Втянул голову в плечи и, не отрываясь от бумаги, строчил, строчил. Лишь изредка, подняв голову, бросал на Лободу злой, желчный взгляд. И на приветствие не ответил, когда Лобода, войдя, по обычаю вежливо поздоровался. «Кто он? Что он пишет так старательно, жадно, без передышки, будто куда-то спешит? Куда тебе, человече, спешить?» — подумал Лобода с неприятным чувством, зародившимся от тех злых, косых взглядов.

А когда вышли в коридор, тихо спросил директора:

— Кто этот… летописец?

— Да это… — замялся директор. — Страшный человек. Во все инстанции строчит.

— Чем-то недоволен?

— Всем на свете. Критикует всех — сверху донизу. Прожженный культовик. Сталинистом, говорит, был и умру сталинистом. Все требует от меня, чтобы я бюст вождя вытащил из чулана и снова во дворе на клумбе поставил… Там он когда-то стоял, но теперь ведь не поставишь?

Тема была скользкая, и Лобода, ничего не ответив, поспешил выйти на веранду. Стал между колоннами в тени. Из лесу донеслась чуть слышная музыка; там идет гулянье, жизнь вокруг кипит, все дышат свежим воздухом, веселятся, развлекаются, а этот уединился, залез, как таракан в щель, и сидит в красном уголке, доносы фабрикует… Есть же типы!

Наконец появился и батько. За сто верст узнал бы его Лобода-сын, этого казарлюгу с могучей лобастой головой, в ореоле разлохмаченной седины. Голос крови, неужели он и вправду есть? А что же еще так трогает душу, когда увидишь самого тебе родного, единственного в мире человека? Даже в походке было что-то родное, в руках оттопыренных, в седой взъерошенной ветром куделице на голове… Несмотря на воскресенье, одежда на старике будничная: штаны брезентовые, ситцевая на костлявых плечах сорочка, показавшаяся сыну полотняной, старинной, как у чумаков. В этом будничном, по-апостольски простом одеянии степенно шагал старый обер-мастер Лобода через двор. Раньше на металлургический отбирали великанов, и он был одним из них — на голову выше тех старичков, что семенили рядом, трусцой сопровождали его. Крупное от природы лицо батька было словно разбухшим — не то спал в курене, не то поправился тут на санаторных харчах. Легкий, без живота, с широкой костлявой грудью. Шагал неторопливо, глядя прямо перед собой, и солнцу был открыт его шаровидный выпуклый лоб мудреца. Патриарх! Король Лир! Пророк Исайя!

Сын прямо залюбовался стариком, любовался каждым его шагом, уверенным, степенным, полным достоинства. Словно против ветра, против бури, вышагивал старый обер-мастер!

Мелькнула мысль: порядком, верно, зарядился, что так твердо ступает… И даже боязно стало ему от этой отцовой величавости.

Стоя у колонны, сын встречал своего старика улыбкой, любовью, чувством сыновней гордости за него, а отец… он будто и не узнал сына! В нескольких шагах от веранды задержался и, оставляя сына незамеченным, сурово спросил директора: