Потом спадет утренняя дымка, и явится перед тобой твой город, как пекло виадуков, переездов, светофоров, грохочущее пекло сажи, копоти, клубящихся дымов, заявит о себе содроганием земли, ухабами проваленной мостовой, горами необработанной руды и агломерата, резанет глаз Дворцом культуры металлургов с уродливо тяжелыми колоннами, которые ничего не держат и только свидетельствуют о тяжести пережитого…

Но ты и таким его любишь. Принимаешь и любишь его нераздельно, весь!

Что правда на свете есть, Зачеплянка могла убедиться еще раз: появилась доска на соборе. Как загадочно исчезла ночью, так же загадочно и вернулась, без свидетелей, неведомо кем прибитая, словно сама собой прилепилась к прежнему своему месту.

Так и осталась никуда не отправленной первая в истории Зачеплянки «анонимка», этот гневный папирус, под которым начала было собирать подписи Леся-фронтовичка, учительская дочка, проявившая при этом поразительную энергию и пыл. Зачем жаловаться, если пропажа — хоть неведомо откуда и как, а вернулась.

И родному отцу «гений-выдвиженец» не поведал бы о вызове к секретарю обкома. Перед тем Верунька Баглай сама же и сказала ему, что была у Первого, все выложила, высказала мнение Зачеплянки о соборе и о браконьерских происках вокруг него, — однако Лобода не знал, верить ли. Может, только пугает. Поверил, когда позвонили и сказали: вызывают. Шел на беседу с холодком беспокойства в душе, — трудно предугадать, что человека там ждет. По-всякому ведь такие беседы кончаются: можешь потерять, а можешь, наоборот, приобрести, выйти из кабинета работником иного удельного веса: там на глазах происходят превращения элементов! О Первом было известно Лободе, что он человек бурного нрава, способен на неожиданные решения. С ним надо так себя вести, чтобы маху не дать, держать ухо востро! Биография Первого начиналась на этом же металлургическом, доныне его мама и родня проживают на Колонии, брат инженером работает на заводе. До войны, вскоре после окончания металлургического института, нынешний секретарь руководил заводской партийной организацией, потом выдвинули его в горком, дальше в обком, во время войны стал на одном из фронтов генералом. Еще и теперь на Колонии вспоминают, как, приехав после Победы к матери в гости, танцевал ее сын, смуглолицый красавец с генеральскими лампасами, отбивал чечетку на свадьбе у племянницы. Не одна из поселковых молодиц с блеском в глазах (все они тут неравнодушны к красоте!) заглядывалась тогда на бравого генерала… В послевоенные годы он был секретарем в соседней, тоже промышленной области, потом его опять перевели сюда, избрали Первым…

В кабинете Лобода увидел человека с усталым видом, с посеребренными висками. Припухшие, внимательно прищуренные глаза, голос твердый, баритонистый, но доброжелательный. Пригласил сесть и прежде всего спросил об отце:

— Как там твой старик?

— Трагедия у меня с батьком, — вырвалось невольно, и, заметив тень настороженности на лице секретаря, Лобода поспешил уточнить: — Не политического характера… Взбунтовался старик.

И коротко изложил суть отцовского бунта. В глубине души крылось желание разжалобить этим секретаря, надеялся, что тот примет сторону сына, но поддержки почему-то не получил, иное услышал:

— Могучий у тебя батя… Трудяга. Без пустот в душе… Монолит.

Мелькнула мысль поразить секретаря, изложить ему, как свою собственную, ту батькову идею, что старик выдумал насчет преобразования Скарбного… Грандиозная же идея! Преобразовать Скарбное, затопить его или осушить! Или уж, по крайней мере, создать там охотничье хозяйство закрытого типа с косулями, с вепрями, фазанами, на которых можно было бы охотиться после утомительного служебного дня, после ответственной работы… Охотился же там когда-то Петр Петрович и из своих охотничьих трофеев чучела набивал, и до сих пор в соборе вепрячьи морды щерятся, — хоть таким способом хотел человек увековечить себя… Каждому хочется себя увековечить… Однако Володька сдержался, не позволил себе выложить на стол эту идею с охотничьим хозяйством, чутье самозащиты подсказало: погоди, не торопись с козами на торг, неизвестно еще, как твоя инициатива будет здесь принята. Это тебе, брат, не «колеретки»!

А секретарь опять заговорил про батька, про его былую славу металлурга, о том, какой это был мастер. И товарищей отца вспомнил, старую заводскую гвардию, Прапирного, Довбищенко, и даже Катратого упомянул: что за народ! Это ведь, они, ветераны, в решительную минуту сумели Титана спасти от оккупантов. Лобода был поражен: и Катратый? Прапирного нет, и Довбищенко уже нет, а Ягор? Сколько возле него крутился, выпытывал, а так ничего и не смог разузнать об истории с Титаном, а тут, вишь, откуда-то уже все известно… Однако Лобода не дал заметить, что он в этом деле не осведомлен. Сразу же на заводских комсомольцев свернул: суетятся там, ходят по дорогам славы, а у себя под боком, на своем родном заводе, такой подвиг был совершен, и никак не докопаются…

Секретарь обкома усмехнулся.

— Докопались. В Чехии. От одного чеха, работавшего во время оккупации на заводе, получили данные. Перед смертью надиктовал свое свидетельство на магнитофонную пленку и истинные имена героев назвал…

После этого, как Лобода и предполагал, речь зашла о соборе. Вот где надо было ухо навострить! Угадай, какую позицию займет начальство! Ты старался в одном направлении, а тут, может, думают в другом? А если нет? Попробуй угадать. Ведь могут же и тут, как на том заседании, считать, что собору настало время исчезнуть, что он только мозолит глаза да причиняет уйму хлопот?.. Всю свою приобретенную с годами осторожность мысли, развитую интуицию мобилизовал Лобода, чтобы его не застали врасплох. Единственно возможный был ход — держаться нейтрально, говорить об ассигнованиях, бюджетных затруднениях, слегка намекнуть на историческую сомнительность памятника и объяснить, что помещение практически ни на что не пригодно — был склад комбикорма, а теперь и комбикорм оттуда выбрали. Переоборудовать бы в холодильник, — но, говорят, новый построить дешевле обойдется… Можно еще про генеральный план ввернуть, про намеченные новые застройки заводских поселков!.. Но когда Лобода стал мямлить об этом, ничего нельзя было угадать по непроницаемому лицу секретаря. Склонился на руку и задумался. А потом на посетителя пристально-пристально, долго-долго смотрел своими прищуренными, угольно-искристыми. Все зависело от того, что вызревает сейчас там, под крутым смуглым лбом. Возможно, скажет: какой же из тебя деятель, если ты до сих пор держишь в заводском районе эдакую рухлядь, ничего более современного не придумал для города чугуна и стали? Никто и никогда в жизни, кажется, не глядел на Лободу так изучающе и так пристально. И словно бы даже что-то грустное, глубоко обращенное в себя, появилось в глазах секретаря. Нахмурил лоб и будто не Лободе, а кому-то другому молвил в раздумье:

— А ведь все мы казацкие дети.

И все. Казацкие дети. Понимай как хочешь. Поднялся, высокий, могучий в плечах, должен и ты встать, так велит этикет. Беседа закончена. Неужели все? И каких перемен в твоем положении ждать от этого разговора? Растерянно, почти просительно, смотрел на посеребренные виски.

— Заводчане наши решили снести газгольдер, гигантскую старую тумбу. Она действительно отжила свое. Но собор не газгольдер, — твердо сказал секретарь. — Собор — это произведение искусства. Он принадлежит не только нам. Было время, когда и Василия Блаженного некоторые умники снести хотели, он площадь им, видите ли, расширять мешал…

С этим ты и был выпровожен из кабинета. Нет, тут нечем хвалиться. Бывает, правда, что и такого масштаба работники попадают в немилость, летят с горы кувырком, но пока что, как говорится, вопроса нет, только и остается, что доску — немедля на место.

Под вечер Лобода навестил Катратого. Добрый, ласковый явился, хоть к ране прикладывай.

— Дорогой человечище, что же вы молчали? — с ходу обратился к старику. — В спасении Титана и вы, оказывается, принимали участие?