— Значит, есть надежда, что и ты у меня еще подрастешь?

— А как же. Особенно вширь…

Смеются. А сын невозмутим! Хмурость не проходит. Не всегда, правда, он такой. Чувства юмора не лишен, но сейчас только супится — угрюмость эту он с Карпат привез. Ездил недавно с товарищем изучать горную деревянную архитектуру, пешком исходил все Карпаты, все горы облазил, в одном горном селе собственными глазами видел, как местные ученики-старшеклассники старинную свою гуцульскую церковенку на дрова ломали. А учитель их, — учитель-наставник! — работой руководил.

От такого надолго помрачнеешь.

Сегодня сына и вовсе опечалило то, что услышал от приятеля на Скарбном: будто и над этим казацким собором занесен топор браконьера, по-воровски сняли ночью охранную доску… После такой новости Алексей подошел к родителям, пылая от возмущения:

— Лечу. Завтра лечу!

А куда полетит, к кому, — пожалуй, и сам толком не знает. Едва успокоили, отсоветовали, зачем же горячиться, нервничать.

— Всего не спасешь, — говорила мать.

— Ты хочешь, чтобы я — архитектор! — тоже стал соучастником разрушений?

— Глупости! Ничего ты не разрушал! — унимала мать.

— Все мы разрушаем, — кипел сын, — и я, и ты, и он, — показал на отца. — Уже тем, что в стороне стоим. Разрушаем своим равнодушием! Были такие, что Десятинную в Киеве взорвали, Михайловский златоверхий уничтожили у всех на глазах… А сейчас разве не сеем равнодушных? Плодим жестоких… Сами разрушителя вскармливаем! А разрушитель внутренне всегда пигмей, он хочет сделать так, чтобы все было меньше него.

Чувствовалось, что все те безымянные, безответственные — его личные враги. Он ничего не прощает им. Во всех подробностях может рассказать, как и кем был разрушен красавец Михайловский собор, со времен дотатарских сверкавший золотыми куполами на Киевских горах, как ломали Десятинную церковь, с каким упорством рвали динамитом кладку седых веков, и все вокруг содрогалось, а кладка не поддавалась… Однако же раскрошили и ту таинственно-спаянную, загадочно-крепкую кладку… Татары не смогли, а он, вандал XX века, современный Батый, осилил, смог… Особенно лютой ненавистью пылал молодой архитектор к тем, кто, будучи сам архитектором, сознательно обращался к методу «расчищения» площади, сносил памятники старины, лишь бы освободить место для своих бездарных бетонированных тумб… Непримиримостью своею Алексей даже родного отца порою удивляет. Старый армеец словно бы добрее становился на склоне лет, избавлялся от категоричности в суждениях, искал если не оправданий, то хотя бы объяснений чудовищным поступкам, — сын же не хотел знать никаких компромиссов.

— Тупые убийцы красоты, — не оборачиваясь от руля, цедил сквозь зубы. — Пусть тогда по невежеству отдали себя во власть демонам разрушения, а сейчас? Откуда они сейчас берутся? Объясни мне, почему плодится браконьер?

Старый вояка предложил наконец перемирие: завтра пойдет к кому-то там «стать на ковер». То есть на разговор к начальству. Наденет свой парадный китель со всеми боевыми наградами, с орденом Богдана Хмельницкого, и пойдет. Выскажет и свое мнение о соборе. Хотя, впрочем, неизвестно, какие последствия принесет его ковровое стояние.

— А может, не надо? — замечает жена. — Однажды уже сберег тот собор, не расстрелял своими пушками, а кто тебе это в заслуги поставил? Кто спасибо сказал?

— История разберется.

Больше об этом не стоило говорить. Жена знала его характер: раз пообещал, то не отступится, пойдет завтра в орденах куда следует.

Отцовская поддержка заметно успокоила сына, пригасила его пыл, хотя, видно, не уходят все же из головы разные случаи вандализма, все доискивается он, что их вызывает и каким образом можно им противодействовать…

Солнце садится в дымах за собором, за его куполами, выпукло парящими над поселками под крылом вечерней зари. Краешек светила кроваво алеет из-под вечернего облака, а потом гаснет, тонет в синей мгле.

Как из миража выступает собор и бастионы заводов — удивительнейший ансамбль отдаленных друг от друга веков. Запад еще полон света. Молодой месяц в небе как те серпики, что разбросаны на мечетях Царьграда… Тут и там появляются звезды… Некоторые из них заметно движутся в пространстве, оказывается, что это всего-навсего сигнальные огни самолетов. Где-то там, в комфортабельных лайнерах, путешествует человек.

Движение становится напряженнее, приближается город. Зашло солнце, опускаются сумерки, синие, мягкие; по ту сторону реки зажигаются звездно каскады города, неисчислимыми огоньками освещают себя изнутри пчелиные соты многоэтажных домов.

Положив руки на руль, молодой архитектор вбирает глазами вечернюю синь заднепровья, картину приближающегося города-великана. Сколько еще необжитого простора на планете, а миллионы людей сбиваются в муравейники, сами себя загоняют в катакомбы, в эти современные пещеры с низкими, словно для горбунов предназначенными потолками, где и сейчас не каждый может выпрямиться, не говоря уже о тех грядущих, которые в двадцать первом веке еще сантиметров на десять, наверное, подрастут… Скоро полпланеты закуем в панцирь асфальта, похоронив под ним плодородную почву… Пока что в застройках — стихия… Множество на планете светлых побережий, живописных ландшафтов, озерных краев, таких, как это сказочное, овеянное целительным степным воздухом Скарбное, сколько на свете красоты, еще не освоенной архитекторами, а мы забиваемся в каменные мешки, душимся в клетках, в билдингах, в сотах каменных, привязанные к системе водопровода и канализации люди, это умно?

И все же город чем-то привлекает, все явственней возникает он перед юношей своими громадами. Город воспринимается им в напластованиях веков, в их многоголосье, как неразрывное единое творение, где видишь размах руки, его строившей, слышишь энергию тех, кто вкладывал в него свой труд и умение, вдыхал живую душу в бездушный камень, кирпич и металл.

Из казацкого хутора-зимовника возник и вырос до гиганта, способного застить небо своими дымами. Не умещается уже на холмах, на скалистых кряжах. Продолжает наращивать силу, и неизвестно, где ей будет предел. Строил помпезные дворцы жестокой распутной царице, взламывал мостовые, добывая булыжник для баррикадных боев, и одна из улиц носит теперь наименование Баррикадной… Город-баррикадник, город-труженик, он вобрал в себя силу всего днепровского края, и гнев его, и легенды, и поэзию. Сохраняет ли все это в душе своей сейчас? Какую память о себе передаст, что запрограммирует потомкам, что понесет им на бурых парусах своих дымов?

Сутолочный, пестрый, черный, с суровой душой, вершит он свой циклопический труд. Суровая, эпичность есть в его дыхании, мощь эпохи — в черных его плечах. Всему миру дает он металл, его сталь вибрирует в космосе. И сегодня, и завтра… Работая днями и ночами, сам будет преобразовывать себя, искать какое-то иное совершенство. Каким же будет оно? Стройные, из стали и стекла небоскребы отразятся в голубизне Днепра? Или контуры иных, невиданных конструкций? Какой дух найдет в них свое проявление?

Задумавшись, сидит за рулем юноша-архитектор. Говорят, чем красивее женщина, тем сильнее жаждет она быть еще более красивой… Придет чистота, упорядоченность, бездымность, будут росистые розы в цехах, белым снегом зацветут вишни на заводских дворах. Эстетика грядущего, ведь не может она не прийти? В чем же она? Какое жилье, какие здания должны подняться на этих берегах, чтобы человек мог сказать наконец: «Мне легко. Мне чудесно. Я счастлив жить на этой планете».

Душа города, какая она? Чем она грезит? Когда она раскрывается? Не в такой ли вот час предвечерья, когда мерцает, пепелится даль, или светлым летним утром, когда ты после длительной разлуки подъезжаешь к этому городу, и вдруг возникает перед, тобой за Днепром, на высотах противоположного берега, нечто почти фантастическое, не суровый, кипящий, черный и грохочущий гигант, а город-мираж, город нежности явится в тихой утренней дымке. Воздушно-легкий, как висячие античные сады, — он тогда словно рождается в серебристой утренней мгле — открывая солнцу ажурность телевизионных башен, изгибы мостов, каскады зданий, шпили заводских труб. Город рассветов твоих юношеских, он вырастает перед тобой как единое строение, сотканное из нежнейших материалов будущего, как гигантский корабль, воздвигнутый не маленькими земными созданиями, а руками фантастических исполинов… Величественно-равнодушный ко всему земному, рассветно мерцая, отсвечивая на скалистых своих кряжах, он как бы прислушивается к какой-то иной жизни и видит важнейшее из всего: солнце… багряное, росное солнце, поднимающееся перед ним из плавней, из туманов Скарбного.