— До каких пор? — хриплым голосом проговорил комиссар, который тоже стоял у рации. — Вот-вот станция! Ты представляешь себе, что будет? На станции санитарный поезд, эшелоны…

Командир провел рукой по мокрому лбу, стирая пот, и с такой силой тряхнул рукой, словно пристала к ней какая-то мразь…

Трубка молчала.

Возможно, там тоже задумались над тем, о чем здесь забеспокоился комиссар.

— Командир, принимай решение! Эти гонки уже недопустимы! — решительно сказал он.

Капитан почему-то снял шапку. Лицо его покрывали красные пятна. Встречный ветер развевал волосы.

— На каком расстоянии от вас платформа? — крикнул он в микрофон рации.

— Метрах в трехстах, — приглушенно послышалось в наушниках.

— Нелидова! — крикнул капитан. — Срочно останавливайте дрезину, ставьте ее на тормоза, а сами прыгайте! Оба немедленно прыгайте! Прыгайте в разные стороны! Это приказ, вы меня слышите? Тормозите и прыгайте! Скатывайтесь по насыпи подальше!.. Почему вы молчите? Марина!..

В это время бронепоезд прогрохотал на входных стрелках Жихарева.

Мимо пронеслась полуразрушенная водокачка.

— Мы на станции! — воскликнул комиссар. В его голосе прозвучала тревога. Он протянул руку к микрофону…

— Нелидова! Говорите, что там у вас!

— Тормоза не держат, товарищ капитан. Путь мокрый, мы все еще катимся по рельсам… платформа быстро приближается…

— Не ждите полной остановки дрезины, закрутите до предела тормоза…

Дрезина молчала.

— Марина! Марина! — надрывался капитан.

В это время рация вновь заговорила.

— Дрезина и платформа совсем рядом. — Голос Нелидовой звучал до жути спокойно. — Мы с Тереховым уже приняли решение: включаем переднюю скорость…

Балашов как будто оглох и онемел. Он перестал командовать, понимая, что уже все поздно…

— Товарищ капитан, друзья, прощайте!.. Не забывайте нас!.. — послышалось из рации…

В это мгновение ужасающий грохот поглотил все звуки.

Мы оцепенели от ужаса.

Капитан так и застыл, склонившись над рацией, только микрофон выпал у него из рук.

Бойцы расширенными глазами вглядывались в туманную даль.

Никто не проронил ни слова.

Некоторые уже успели обнажить головы.

Не знаю, сколько времени длилось наше скорбное молчание.

Как бы сквозь сон слышал я голос комиссара.

Поразительно изменившимся голосом он что-то громко говорил с командирского мостика. Бойцы молча слушали его захлебывающуюся речь.

А капитан стоял все так же неподвижно, неестественно согнувшись. Он исподлобья глядел туда, где вперемешку с белесым туманом клубился густой черный дым.

Я не помню, как мы вернулись.

Бронепоезд остановился, паровоз спустил пары.

Бойцы мрачные, понурые молчаливо сходили с платформ и собирались группами.

Стояла мертвая тишина.

…По платформе застучали сапожки. Бледная, заплаканная Тоня Еремеева как-то несмело, точно украдкой, подошла к нам, утирая платком глаза.

— Товарищ капитан!..

Балашов не отозвался.

— Что вы?.. — спросил я.

— Это вот Марина дала мне перед выездом… просила, если что случится, чтобы домой переслали… — и она протянула мне сверток, обернутый в газетную бумагу, перевязанный голубым шнурком.

Я безотчетно развернул его.

С фотографии строго глядела пожилая женщина.

— Это учительница Марины… она столько про нее рассказывала, — сквозь слезы проговорила Еремеева.

С другой фотографии улыбался бравый лейтенант в морской форме.

— Маринин брат, он тоже погиб недавно.

На третьей фотографии была она сама, Марина Нелидова. На обороте торопливым, но четким почерком было написано:

— Товарищ капитан, — снова обратилась Еремеева к Балашову. — Я никогда себе не прощу, если не скажу вам… Марина любила вас!

Капитан покачнулся, точно в спину ему всадили нож.

Еремеева, не прибавив ни слова, торопливо сбежала с платформы.

…Мне казалось, что не три фотографии, а три человеческие жизни лежали на моих ладонях…

А в ушах звучали слова Нелидовой: «И тебя настигнет пора сожаленья…»

Видно, никому не избегнуть этого горького чувства.

Сожаленье… Сожаленье — это червь сердца, который без устали точит его.

…А капитан все стоял неподвижно и глядел в туманную даль.

По запавшим небритым щекам его катились слезы…

Перевела Камилла Коринтэли.

Серое небо, тяжелое, давящее, бескрайнее, гигантским куполом нависло над землей. Нависло так низко, что кажется: руку протяни — коснешься.

Огромные ели в снеговых бурках стоят неподвижно, застывшие от мороза, стоят, как нарисованные, упираясь резными верхушками в небосвод.

Плавно, бесшумно, мерно падает снег.

Тишина вокруг, удивительная тишина…

Смерзшаяся, обожженная морозом, изрытая окопами, прошитая колючей проволокой, исковерканная дотами, землянками, блиндажами, искромсанная гранатами и минами земля — точно покойник под белым саваном. Но это лишь до тех пор, пока не проснется над ней боевой вихрь и не изорвет снежный покров, обнажив изъязвленное тело ее.

Едва забрезжится, как залп первой пушки, будто кинжалом, вспарывает тишину. А следом вступают остальные орудия; и мощный грохот прижимает тебя к земле, берет в тиски и не отпускает.

Разрывы мин или гранат вздымают кверху целые фонтаны земли, белый нетронутый снег, выпавший в ночь, к вечеру становится черным. Непорочная белизна оскверняется багрово-ржавыми пятнами, покрывается черной пеленой.

Но в один из морозных декабрьских дней на наших позициях с самого утра установилась удивительная и непривычная тишина. Орудия и на нашей, и на вражеской стороне, словно по уговору, молчали.

Медленно, уныло, нехотя подползал к своему рубежу полный тревог и гроз сорок второй год. Для нашего фронта он был не легче сорок первого и тянулся длиннее и тягостнее.

Тишина на передовой — страшное дело. Она похожа на тот обманчивый покой, который наступает в природе перед ураганом. Ты все время в напряжении, все время с затаенным волнением ожидаешь, когда же громыхнут пушки, затрещат пулеметы, завизжат мины…

Вероятно, поэтому я выходил то и дело из укрытия, чтобы понаблюдать за немецкими позициями, находившимися шагах в трехстах перед нами. Но оттуда не доносилось ни звука.

Причину этой странной тишины мы, впрочем, разгадали довольно скоро: приближалось рождество, и немцы хотели отпраздновать его в более или менее «мирной» обстановке.

«Мир», какой худой он ни был, в ту пору устраивал и нас: недели через две нам предстояло перейти в наступление по всему фронту, к которому надо было подготовиться.

Потому-то по обе стороны «ничейной» земли царила тишина, хотя обе стороны не прекращали наблюдения ни на минуту.

Тихо было и в тот памятный для меня день. К исходу его, в предвечерье, когда сырость пробирает до костей, ко мне в землянку ввалился наш комиссар Астахов, весельчак и рубаха-парень, и сообщил, что по распоряжению штаба полка сейчас к нам прибудет бригада артистов.

Из каждого взвода предписывалось выделить по два отделения и направить в большую землянку на запасных позициях. Кроме того, нам надлежало накормить артистов ужином, угостить их как можно щедрее, поделиться с ними нашей порцией водки. Организация всего этого поручалась мне как командиру батареи.

Закончив необходимые приготовления, я велел одному из взводных пригласить бойцов из соседних батарей, а сам вместе с Астаховым отправился встречать гостей.

С тыла, примерно в полутора километрах, за нами был густой лес. Наши автомашины и тягачи днем не покидали лесной опушки, потому что стоило кому-нибудь из них высунуть оттуда нос, как немцы, беспрестанно наблюдавшие за нами и всегда все прекрасно замечавшие, тотчас открывали огонь и выводили из строя наш транспорт. Поэтому автомашины, подвозившие нам продукты и боеприпасы, останавливались в лесу, а мы уже сами, на собственных спинах, волокли грузы или, в лучшем случае, везли на телеге, запряженной клячей.