Издали, нарастая, несся свист и зловещий гул - то летела на клюке ведьма. Не успев приземлиться, она бросила в море светящийся колдовской камешек. Снова забурлила вода, и показался Лупибей.

Вид его был жалок. Весь посинев, он кашлял, глаза чуть не вылезали из орбит. При каждом приступе щупальца от боли сучили в воде.

- А, старая обманщица! - прохрипел он. - Ты… кха-кха?.. пожалеешь, что кхе-кхе!.. меня, великого… Ведьма, не слушая его, запричитала:

- Изобидели меня, обобрали негодные лесные хулиганы Выжига да Шишига! Жемчуг в море побросали, раковины растоптали да еще посмеялись вволю! Защити меня, Лупибей, прикажи собрать и вернуть мое богатство…

Глаза Спрута торжествующе блеснули.

- Ага, и тебе не впрок! То-то же!

Только тут заметила ведьма его плачевный вид.

- Что с тобой, милый да любезный?

- Теперь я милый… любезный, - пробурчал Лупибей. - А был противный да скользкий!

- Я ведь не со зла… - залебезила старуха.

- Ладно! - прервал ее Спрут. - Эй, слуги! Прибыл ли царевич наш Капелька?

- Едет… едет… - донеслись из глубины тихие почтительные голоса.

Вода расступилась и с шипением хлынула на берег. Шесть Каракатиц медленно, торжественно вынесли на берег большую перламутровую карету, сиявшую в лунном свете. В ней, скрестив ноги, на перине из мягчайших губок, сидел юный царевич Капелька в белоснежной накидке, заколотой на плече булавкой с крупной розовой жемчужиной. Не сходя на берег и не меняя позы, царевич обратился к ведьме:

- Чужое веселье - не веселье, - голос его был тих и печален. - Я говорил это Лупибею, но он не верил. Десятки подданных моих мучаются сейчас. Те, кто вкусил твоих зернышек, радовались и веселились вначале, потом кашляли и задыхались. Нет, не то принесла ты нам, не то…

Голова его поникла, черные кудри закрыли бледное лицо с жаркими глазами. На зубчиках его тонкой золотой короны, словно капельки чистейшей росы, сверкали и переливались алмазы.

- Кто же знал, касатик мой? - всплеснула руками ведьма. - Зернышки те взаправдашние, неподдельные. Целый год трудилась я от зари до зари, собирая их по селам и городам. Для вас старалась. А что за труды? Опять бедна я, как сучок отломанный, в тряпье да рванье. Ограбили нечистые, надсмеялись!

Царевич молчал. Старуха подступила ближе.

- Смилостивься надо мной, бедной! - крикнула она так, что юноша вздрогнул. - Прикажи вернуть богатство!

Капелька покачал головой.

- Другое меня занимает - как одарить весельем моих подданных. Не я, а Уныние царит в моем Коралловом городе. Почему так?

Он дал знак, чтобы его несли обратно, но старуха затараторила, перемежая просьбы и лесть скрытыми угрозами. Царевич слушал, не перебивая, слушал и Остроклюв, укрывшись в чаще и содрогаясь от омерзения к злобной старухе. Ему так и хотелось крикнуть царевичу: «Так верни веселье людям - ведь оно вам не нужно!»

Внезапно тот же тихий колокольчиковый смех раздался у его ног. Он нагнулся, всматриваясь.

Листья папоротника распахнулись. В самой середине, протирая глаза, стояла золотоволосая девочка в платье из розовых лепестков. Она взглянула на Остроклюва яркими голубыми глазами и снова засмеялась.

- Какой ты смешной, остроносый… - пробормотала она сонным теплым голоском.

- Молчи… - прошептал аист. - Молчи или погибнешь! Злые чудовища собрались у твоей колыбели!

Но маленькая девочка, родившаяся ночью, не знала унижающего страха: она засмеялась пуще прежнего.

В это время ведьма, пытаясь доказать, что «товар» у нее был хороший, кричала, что такое уж веселье у людей - судорожное, кашляющее, что люди веселятся на свой странный лад.

- А хорошего, настоящего смеха у них вообще нет! - вопила она.

И тут раздался смех девочки. Все на берегу сразу насторожились.

- Кто это? Кто смеется?

- Это я, - объявил громко Остроклюв и выступил из чащи, широко распахнув крылья, чтобы заслонить девочку. Он надеялся этим спасти ее.

- Как хорошо ты смеешься, - сказал царевич. - Будто ласковая рука коснулась сердца. И стало спокойно.

- Это птица, - поспешила заявить ведьма. - Глупая тонконогая птица, поедающая лягушек.

- Все равно, - отмахнулся Капелька и повернулся к аисту. - Засмейся еще. А? Прошу тебя!

Но аист не мог смеяться так, как смеялась девочка.

- Да он не умеет! - загоготал Лупибей злобно. Квакающими голосами ему вторили Каракатицы. Царевич нахмурился. Тогда аист в отчаянии запрокинул голову и упоенно защелкал клювом.

- Фу! - отвернулся царевич. - Как будто крабы трутся панцирями. Нет, это не ты смеялся. Но кто?

И тут на опушке леса появилась золотоволосая девочка.

- Ой, сколько вас здесь собралось! - сказала она радостно и даже хлопнула в ладошки. - Как интересно! Что вы делаете?

Она улыбалась. И при виде ее улыбки лицо царевича осветила радость.

- Кто ты? Как тебя зовут? - спросил он.

- Зовут? Не знаю, - пожала она плечиками. И, подумав, добавила: - Я очень люблю смеяться. Наверное, меня зовут Смешинка.

И она опять засмеялась.

- О, как это прекрасно! - воскликнул Капелька. - Я никогда не слышал такого смеха. Я… вообще не слышал смеха.

- Почему? - спросила Смешинка.

- Потому что никто в Коралловом городе не смеется, - голос его потускнел. - Не умеет смеяться… Мы думали, людской смех нам поможет, но…

- Правда? - спросила Смешинка. - Это очень смешно! - И она снова засмеялась, сначала тихо, потом все звонче и звонче. Она смеялась заразительно, очаровательно, простодушно, лукаво, жизнерадостно, буйно, весело…

- И никто никогда не смеется? Все унылые и мрачные? - Она смеялась, будто бриллианты сыпались на хрусталь. Смех ее благоухал и дрожал в воздухе, он был розовым, лиловым, дымчато-росистым, он порхал, как яркие бабочки, он струился и журчал, он взвивался в бледное рассветное небо и опускался парашютиками одуванчика, он таял бесследно.

- И все ходят, повесив носы? И вид каждого нагоняет тоску? Как мне их жаль!

Смолкли робкие первые соловьи, прислушиваясь к ее смеху, листья поворачивались к Смешинке, и муравьи открывали свои муравейники, думая, что утренние лучи солнышка согрели их, - но то были лучи смеха.

Полегла трава на мокрой луговине, и стал виден вдали болотный дух - водяной Ханурик, выставивший шишковатую, черную, как сырая коряга, голову из бездонного, затянутого ряской «окошка». Глаза его были прищурены от удовольствия, водоросли, свисавшие с ушей, дрожали…

Как только все стихло, очнулся он и сказал:

- Большую силу ты имеешь, девочка… Если засмеешься язвительно над кем-нибудь, язвы усеют его тело, если презрительно - все живое отвернется от него. Когда же захохочешь гневно - сквозь землю провалится тот, кто осмелится вызвать твой гнев!

И, сказав так, Ханурик с вздохом булькнул в глубину. Юный царевич тоже вздохнул прерывисто, словно просыпаясь от чудесного сна.

- Ах, что за диво твой смех! - воскликнул он. - Как будто я побывал в стране вечных цветов. Я словно парил в воздухе, и вокруг было тепло и радостно…

Он подбежал к Смешинке и порывисто схватил ее за руки.

- Поезжай с нами! - попросил он, заглядывая ей в глаза. - Ты научишь жителей подводного царства смеяться. Всем будет весело и приятно!

Девочка, улыбнувшись, закивала головой:

- Я согласна! Конечно же, поедем!

- Нет! - раздался противный голос колдуньи. - Она моя, эта девчонка! Я спросила свое закопченное волшебное зеркало и узнала, что она родилась из зернышка радости, того самого золотистого зернышка…

- Которое ты украла! - раздался возмущенный голос Остроклюва.

- Это мое дело, - захихикала старуха. И она обратилась к царевичу:

- Могу продать ее. Верните мне все жемчужины да еще добавьте три лунные, и я отдам девчонку.

- Хорошо, - махнул рукой Капелька. Но Смешинка воскликнула:

- Нет! Я не хочу, чтобы меня продавали. Тогда… тогда я не буду смеяться.

- Видишь? - сказал царевич ведьме. - Она не хочет. Уходи!