– Совершенная правда, Гретель, что ты осталась таким же ребенком, каким была, когда ходила за мной по пятам, держась за мою юбку, куда бы я ни шла: на чердак или в погреб, – говорила, смеясь и сердясь, тетя Софи на другой день после обеда.

Она стояла в красной гостиной бельэтажа, а работник снимал со стен и отдавал ей картины. Двери всех комнат по галерее были открыты настежь, в окна, с которых сияли гардины, лился яркий свет, и в воздухе весело летала и танцевала поднятая пыль. Везде надо было переменить обои, повесить новые гардины и портьеры, положить новые ковры. Все эти приготовления к предстоящему зимнему сезону, который, как предполагалось, будет блестящим и оживленным, производили в течение нескольких недель страшную суматоху.

– Тебе здесь не место, Гретель, какая ты упрямица! – повторяла настойчиво тетя Софи, показывая ей, чтобы она ушла с порога, на котором та, смеясь, остановилась. – Ну, уж если ты не хочешь уходить, помоги мне: возьмись за другой угол, я не могу стащить одна эту красавицу Доротею!

И Маргарита, взявшись за только что снятый со стены портрет, помогла пронести его через галерею в коридор привидений, дверь которого сегодня была широко открыта. Там стояли уже снятые со стен портреты, в полной безопасности, так как никто не проходил мимо них и сюда не падал ни один солнечный луч, который мог бы повредить их краскам.

Действительно, «дама с рубинами» была очень тяжела. На портрете, вставленном в резную золоченую, хотя и несколько потускневшую, раму, представлявшую перевитую широкой лентой гирлянду роз и миртовых ветвей, была изображена молодая женщина в изумрудном, затканном серебряными цветами парчовом платье, в руках она держала несколько веток мирта – она была изображена невестой.

Маргарита вспомнила, что тетя Софи показала ей, где хранятся праздничные наряды в шкафу красного дерева. Маргарита широко распахнула дверцу шкафа и увидела, что тетя Софи поставила на верхнюю полку различные вещи, чтобы сохранить их на время уборки, но на вешалках по-прежнему висели рядами парчовые платья прабабушек. В одном из темных углов шкафа виднелся кусочек изумрудной юбки платья, в котором была представлена на портрете Доротея.

Корсаж, в котором когда-то билось молодое сердце госпожи Доротеи, был очень узок: Маргарита подумала, что он был бы как раз впору ей самой, и уже не могла совладать с внезапно пришедшей в голову детской затеей.

Около шкафа у стены, напротив портрета, стояло высокое трюмо, но ее не испугало и то, что в нем отражалась гордая величественная фигура прадедушки Юстуса, она сняла с шеи длинную ленту и подвязала ею волосы вверх в виде шиньона. Брошка в форме звезды и такие же серьги и запонки из богемского граната заменили рубиновые звезды и на первый взгляд действительно могли ввести в заблуждение.

Было удивительно странно, что природа создала вновь точь-в-точь такую же невысокую, тонкую фигурку, как у женщины, которая ходила по дому Лампрехтов почти сто лет тому назад. Корсаж сидел на молодой девушке как влитой, а перед юбки из серебряной парчи доходил как раз до носков башмачков.

Она испугалась самой себя, когда, зашнуровав корсаж, еще раз подошла к зеркалу и боязливо покосилась на Юстуса Лампрехта, глаза которого смотрели из темноты за ее плечом, а спокойно лежавшая на большом фолианте рука с унизанными кольцами пальцами вот-вот, казалось, приподнимется и схватит дерзкую. Надо было скорей окончить этот святотатственный маскарад и повесить платье целым и невредимым в шкаф, но, конечно, сначала показаться тете Софи в виде прабабушки.

Невольно замедлив шаг, вышла Маргарита из коридора, шлейф неожиданно шумно зашуршал по шероховатому полу; в таком звенящем, как железное вооружение, парадном платье красавица Доротея, естественно, Не могла неслышно проноситься по дому.

В это время из большой гостиной шел по галерее к выходу на лестницу работник. Услышав шорох платья, он, ничего не подозревая, обернулся, но тут же отпрянул в ужасе и, сделав умопомрачительный прыжок к двери, изо всех сил захлопнул ее за собой.

Засмеявшись произведенному ею эффекту, Маргарита вошла в гостиную, но, сделав несколько шагов, отступила в смущении: тетя Софи была не одна, рядом с ней у окна стоял дядя Герберт.

Еще вчера после обеда ей было бы все равно, что он тут. Дядя не принадлежал к тем членам ее семьи, о ком она любила вспоминать и даже тосковала в разлуке, и первая встреча с ним по ее возвращении не возбудила в ней никакого интереса. Однако со вчерашнего вечера, когда ей пришлось провести с ним несколько часов у дедушки с бабушкой, она почувствовала какую-то странную неловкость в его присутствии.

Вспыхнув от досады на себя, Маргарита хотела незаметно уйти. Те двое стояли к ней спиной, и, казалось, были погружены в рассматривание каких-то вещей на подоконнике, а стук двери на лестницу должен был заглушить шуршание ее платья. Однако вслед за тем наступила такая тишина, что когда она хотела вернуться, это привлекло внимание стоящих у окна. Тетя Софи сейчас же обернулась и онемела от изумления, потом всплеснула руками и громко рассмеялась.

– Чуть-чуть ты меня не провела, Гретель. Вот был бы смех, если бы ты напугала старую тетку. Поверить-то я не поверила, но сердце у меня так и екнуло.

Она невольно прижала руку к груди.

– Только, бога ради, не показывайся Бэрбэ! Ты так похожа в этом костюме на бедную Доротею, хотя в тебе нет ни капли ее крови. Правда, лицо у тебя совсем другое, с твоим тонким носиком и ямочками на щеках.

– Все сходство в выражении глаз и рта, да еще в манере держать голову, – заметил ландрат. – Красавица Доротея смело вступала в борьбу со светскими предрассудками, что доказывают ее ненапудренные волосы и замужество. Она была, вероятно, в высшей степени своенравна и заносчива, а эти свойства характера накладывают на человека особый отпечаток.

Маргарита бросила равнодушный взгляд в стоящее напротив зеркало, где отражалась вся ее фигура.

– Что правда, то правда: в этом глупом маскараде много детского своенравия, но меня он очень забавляет! И что бы кто ни говорил, я не могла лишить себя удовольствия надеть парадное платье нашей фамильной «белой женщины». Правда и то, что я охотно вступаю в борьбу со светскими предрассудками, хотя знаю, что от такого «государственного преступления» у положительных людей поднимаются дыбом волосы. Поэтому ты прав, дядя Герберт, что прочел мне нравоучение, хотя и иносказательно, в форме сатиры. Боюсь только, что и теперь твои старания будут напрасны, как тогда, когда ты сердился на мое писание и произношение французских слов. Пишу я и до сих пор как палкой, и мой тюрингский акцент не позволяет мне говорить по-французски с понимающими людьми.

– Ну, ты все преувеличиваешь! Я ничему этому не верю! – сказала, смеясь, тетя Софи. – Поди-ка лучше посмотри, что случилось! – Она взяла с подоконника осколки античной вазы и положила их на стол посреди комнаты. – Я всегда так бережно обращаюсь с вещами здесь наверху, что еще до сих пор, слава богу, ничего не разбилось, а этот глупый Фридрих вдруг сталкивает вазу с подзеркальника. И побранить-то я его не могла: у бедняжки стучали зубы от страха, и он так уморительно подал мне несколько грошей, чтобы возместить убыток, все, что было у него в кармане. Не знаю, право, сколько дукатов было заплачено за эти глиняные черепки, наверно, безумные деньги; вазу привез из Италии кузен Готгольф, твой дедушка, Гретель.

Маргарита подошла к столу.

– Имитация, да еще и плохая, – сказала она решительно после короткого осмотра. – Выбрось эти черепки, тетя. Любимый кофейный горшок Бэрбэ нисколько не хуже этой вазы.

– Какой решительный тон, точно у самого дяди Теобальда, – сказал стоящий у окна ландрат. – Теперь я понимаю, как он должен жалеть, что с ним нет его верной сотрудницы.

– Сотрудницы? – Ее это даже рассмешило. – Послушного ему духа, его гнома, хочешь ты сказать!