И она бросила осколок вазы на стол.

– Но откуда ты знаешь, что дядя Теобальд жалеет о моем отъезде? – вдруг спросила она.

– Изволь, я скажу тебе. Моя мать получила недавно письмо от тети Эльзы. Твое отсутствие заметно не только в кабинете дяди, но и в гостиной тети, где друзья дома жаждут твоего скорого возвращения. Господин фон Виллинген-Ваковиц пользуется там, кажется, особенным расположением?

– Почему ты так думаешь? – Она вся вспыхнула, сдвинув брови.

Он продолжал пристально смотреть на нее.

– Хотя бы потому, что в длинном письме тети нет и пяти строк, где бы не упоминалось о прекрасном мекленбуржце.

– Он любимец тети Эльзы, один из немногих дворян, посещающих дом старого либерала дяди, – сказала она, обращаясь к тете Софи.

Ландрат облокотился о подоконник.

– Так это политическая симпатия, Маргарита? – заметил он насмешливо. – Тетя Эльза пишет об этом иначе.

Ее глаза загорелись оскорбленной гордостью, но она сдержала себя.

– Это похоже на какую-то семейную сплетню; и неужели тетя Эльза, такая умная женщина, могла так писать? – спросила она, недоверчиво пожимая плечами.

Он тихо, но резко рассмеялся.

– Я по опыту знаю, что все женщины, и умные, и ограниченные, питают слабость к сватовству.

– Пожалуйста, только не я, – запротестовала тетя Софи. – Никогда в жизни этим не занималась.

– Погодите еще хвалиться, фрейлейн Софи. Вам предстоит большое искушение. Господин Виллинген, говорят, красивый мужчина.

– Да, он высокого роста, бел и розов, как цвет яблони, – добавила Маргарита.

Герберт, не поднимая глаз, старательно рассматривал ногти.

– Главное, он носит такое знатное старинное имя, – продолжал он свое.

– Да, конечно, древнее имя, – подтвердила опять Маргарита;– Геральдики спорят до сих пор, – представляет ли странное изображение на поле его герба: каменный топор жителя пещер или часть прялки позднейшего свайного периода.

– Вот так родословное древо! Перед ним спасуют даже наши старейшие дубы, – заметила тетя Софи, плутовски подмигнув. – Неужели ты думаешь взобраться так высоко, Гретель?

Глаза молодой девушки лукаво заблестели. – А почему бы и нет, боже мой? Ведь все стараются в наше время взобраться повыше. Как же мне, девушке, мозг которой, говорят, как и у всех женщин, на восемь лотов легче мозга венца создания – мужчины, иметь собственное суждение и идти своей дорогой? Нет, я не так отважна. Я смело пойду только по протоптанной дороге, следуя за тем, что теперь всеми принято, и не понимаю, почему я – должна отказывать себе в удовольствии стать знатнее, отряхнув с себя прах своего происхождения?

– Вот услышат тебя наши старики там, – пугала ее тетя Софи, показывая на несколько не снятых еще портретов купцов, важно смотревших со стен.

Маргарита, смеясь, пожала плечами, развернулась и собралась – уходить, но было уже поздно: Рейнгольд шел в сопровождении бабушки по галерее.

Войдя в гостиную, он отступил назад при виде вышедшей из рамы «дамы с рубинами», которая подошла опять к столу посреди комнаты и стояла с опущенной головой, точно покорно ожидая, что на нее сейчас посыплется град брани и упреков.

– Опять одна из твоих безумных выходок, Грета! Ты нас напугала до смерти, – сказал Лампрехт-младший, придя, наконец, в себя от испуга.

– Да, Гольдхен, это было непростительное дурачество, – ответила она, кротко улыбаясь, и пошла, затворить все двери, так как сквозняк был вреден для Рейнгольда.

– Какое сумасшествие, – ворчал он, следя за ней злыми глазами. – Ты шуршишь и шумишь платьем, а серебро осыпается с ветхой ткани. Жаль, что папа не видит, как ты волочишь по полу дорогую вещь, записанную в инвентарной книге. Кончилось бы то пристрастие, которое он возымел к тебе со вчерашнего дня, а он еще говорит, что ты стала необыкновенно умна в Берлине.

– Не волнуйся, Гольдхен! Я сейчас повешу платье на место и никогда больше к нему не притронусь, не сердись только! – И она нежно коснулась руки, которой он оперся на стол.

Он отодвинулся:

– Перестань дурачиться, Грета, ты знаешь, я с детства не переношу, чтобы ко мне прикасались!

Она кивнула, улыбаясь, осторожно приподняла платье, чтобы оно не шуршало, и пошла к средней двери. Но на пороге остановилась и вернулась назад.

– Ну, что еще случилось? – услыхала она голос Рейнгольда, разбрасывающего по столу черепки вазы.

– Видишь, Рейнгольд, это маленькое несчастье, которое всегда может случиться при генеральной уборке, – сказала тетя Софи, пожимая плечами и нарочно не называя виновника, беднягу Фридриха.

– Как маленькое несчастье? – повторил возмущенный молодой человек. – Ты, кажется, не имеешь ни малейшего представления, тетя, о ценности порученных тебе здесь наверху вещей. Эта вещь стоила десять дукатов, я покажу тебе в нашей инвентарной книге – целых десять дукатов. Да просто волосы дыбом поднимаются на голове, когда подумаешь, сколько денег выброшено на ветер. Добрый дедушка был порядочным расточителем. – Он покачал головой, бросив на стол черепок, который держал в руке. – Десять дукатов, конечно, это пустяки, безделица для всех в нашем доме, кто не умеет считать.

– Ну, успокойся, пожалуйста, мне не надо уметь считать, я и без того знаю цену деньгам, – хладнокровно прервала его тетя Софи. – Десять дукатов были брошены на ветер. И самого умного человека можно обмануть подделкой. – Она показала на осколки.

– Как – подделкой? Кто это сказал?

– Это говорит Маргарита, – ответил, подходя к столу, ландрат.

Рейнгольд громко захохотал:

– Грета?! Она? – Он показал пальцем на молодую девушку.

– Да, твоя сестра, – подтвердил Герберт, глядя со строгим упреком на дерзко усмехавшегося племянника. – Я вообще попросил бы тебя переменить твой мальчишеский грубый тон с тетей и сестрой. К тебе, из-за твоих расстроенных нервов, относились всегда слишком снисходительно, слишком много прощали – это на тебя вредно подействовало, но должен же ты, наконец, понять, что и ты обязан быть благопристойным.

Рейнгольд с изумлением смотрел на говорившего: строгий выговор от него был новостью, но при всей своей дерзости он был трусом и пасовал перед сильнейшими, поэтому и теперь не ответил ни слова, а только закусил нижнюю губу; потом, ни на кого не глядя, вынул из кармана письмо, бросил его на стол так, что необычно большая печать оказалась сверху, и произнес угрюмо:

– Это получено на твое имя в конторе, Грета. Только из-за этого герба, который почти так же велик, как герцогский, влез я сюда, не побоявшись сквозняка на лестнице, вообще же мне нет никакого дела до того, с кем ты переписываешься.

Молодая девушка вся вспыхнула, заносчивость ее исчезла, с беспомощным детским испугом смотрела она на письмо.

– Это герб фон Виллинген-Ваковица, Рейнгольд, – сказала торжественно, с нескрываемым восторгом советница. – Я могу показать тебе несколько свято сберегаемых мною записок с этим великолепным гербом на печати. Одна фрейлейн из фон Виллинген была ко мне расположена и переписывалась со мной о нашем дамском кружке. Боже, могла ли я тогда подумать? – Она остановилась с восторженно поднятым взором, обняла внучку за талию и привлекла к себе.

– Моя милая, милая Гретхен, моя маленькая шалунья, – воскликнула она с глубокой нежностью. – Так вот какой магнит удерживал тебя в Берлине? А я ничего не видела и еще упрекала тебя, когда ты была призвана внести невыразимое счастье в наш дом. Какой слепой, несправедливой бабушкой была я! Ты на меня не сердишься, мое сокровище?

Внучка вырвалась из ее объятий и отступила на шаг. Она опять овладела собой.

– У меня нет причины сердиться, да и не годится внучке сердиться на бабушку, – сказала она почти сухо, бросив искоса взгляд на Рейнгольда. – Все изъявления чувств запрещены, пока я в костюме красавицы Доротеи. Рейнгольд, пожалуй, рассердится.