Ночью в окрестности бушевала первая октябрьская буря. Всю ночь она выла и бесновалась, не переставая, над городом, а на рассвете понеслась– по улицам.

Советница была очень раздосадована: ее нежные ноги ослабели, и она не решалась выходить из дома при сильном ветре, так что приходилось отложить визиты в городе, которые она хотела делать сегодня с вернувшейся внучкой.

А Маргарита была очень довольна тем, что освободилась и могла заниматься, чем хотела. Она – сидела в гостиной бабушки и помогала ей вышивать великолепный ковер, который предназначался в подарок Герберту на елку, как ей было таинственно сообщено, а потом, должен был лежать в доме молодых перед дамским письменным столом. И Маргарита своими проворными пальчиками неутомимо вышивала букеты, по которым будут ступать ноги прекрасной Элоизы.

В четыре часа вернулся со службы господин ландрат. Его кабинет был рядом с гостиной, и в продолжение некоторого времени было слышно, как туда входили и выходили люди. Чиновник принес бумаги, жандарм сделал доклад, послышались голоса просителей, и Маргарита подумала, как теперь глубокая, всегда строго охраняемая тишина в верхнем этаже старого купеческого дома нарушается жильцами, которые не носят фамилии Лампрехт.

Несмотря на бурю, в ту самую минуту, когда окна зазвенели от налетевшего порыва ветра, из Принценгофа была принесена прелестно убранная корзина фруктов. Советница так обрадовалась этому знаку внимания, что у нее даже задрожали руки. Богато одарив и отпустив посланного, она поспешно прикрыла работу и позвала сына.

Ландрат остановился на минуту на пороге, точно был удивлен, что его мать не одна, потом подошел ближе, поклонившись по направлению к окну, где сидела Маргарита.

– Здравствуй, дядя! – ответила она с ласковым равнодушием на его поклон, продолжая вышивать видневшийся из-под покрышки угол ковра.

Он слегка сдвинул брови и рассеянно взглянул на корзинку, которую держала перед ним мать.

– Странная идея гнать человека в такую погоду в город, – сказал он, – точно бы это не успелось.

– Нет, Герберт! – прервала его советница. – Фрукты только что сорваны и потеряли бы аромат, если бы полежали. К тому же ты знаешь, что там не пропустят и дня, чтобы не напомнить о своем существовании. Какие чудные фрукты! Хочешь, я положу тебе груши и виноград на тарелку?

– Очень благодарен, милая мама! Ешь их сама. Я не хочу тебя лишать того, что ты так любишь, – это было прислано тебе одной.

С этими словами он вышел из комнаты.

– Он обижен, что внимание оказано не прямо ему, – прошептала советница на ухо внучке, взяв очки и вновь садясь за работу. – Боже, да разве может, разве смеет Элоиза, действовать так открыто. Да, дитя, ты сама скоро испытаешь, что такое ревность! – прибавила она шутливо, поддразнивая ее, и возвращаясь к теме прерванного посланием разговора. Ей хотелось выудить у внучки признание насчет письма Виллингена.

Маргарита сожгла его еще вчера вечером и отправила отказ, но не проронила об этом ни слова. Она отвечала с дипломатической кротостью, внутренне возмущаясь, что старая дама так громко и непринужденно произносила имя отвергнутого жениха, как будто он принадлежал уже к их семейству. Это ее тем более оскорбляло, что неплотно притворенная дверь в соседнюю комнату все шире и шире приоткрывалась и тот, кто там был, мог слышать от слова до слова ее неосторожную болтовню.

Бабушка, правда, сидела спиной к двери и не могла знать, что она открыта, пока шум в соседней комнате не привлек ее внимания и не заставил обернуться с удивлением.

– Тебе что-нибудь нужно, Герберт? – крикнула она ему.

– Ничего, мама! Позволь только не затворять двери, у меня сегодня так натопили в комнате.

Советница тихонько рассмеялась и покачала головой.

– Он думает, что мы говорим об Элоизе, а это, разумеется, для него лучшая музыка, – прошептала она внучке и сейчас же начала говорить о Принценгофе и его обитательницах.

Вскоре начало темнеть. Работа была свернута и отложена, вместе с тем прекратились и преувеличенные рассказы бабушки. Маргарита вздохнула свободно и поспешно с ней распрощалась.

Ей не надо было откланиваться, обращаясь в соседнюю комнату, так как дверь давно была тихо притворена изнутри.

Сходя с лестницы, Маргарита увидела стоящего у окна отца. Буря налетала на его широкую грудь, трепала густые волнистые волосы.

– Сойдешь ли ты! – кричал он, стараясь заглушить шум бури и махая рукой во двор.

Дочь подошла к нему, он вздрогнул и быстро повернул к ней свое взволнованное лицо.

– Сумасшедший мальчик хочет сломать себе шею, – сказал он сдавленным голосом, показывая на открытую галерею пакгауза.

Там на деревянной балюстраде стоял маленький Макс. Обвив рукой один из деревянных столбов, которые поддерживали далеко выступающую вперед крышу, он делал другой рукой выразительные жесты, подставляя ее бурному ветру, и пел; в этом пении не было определенной мелодии, он издавал отдельные звуки, которые росли, пока не замирали, заглушённые ветром; казалось, он хотел помериться силой своих маленьких легких с дыханием бури. Это и были те звуки органа, которые раздавались на лестнице.

Вероятно, он не слышал, что ему кричали из главного дома, потому что продолжал петь.

– Он не упадет, папа, – сказала, смеясь, Маргарита. – Я хорошо знаю, на что можно отваживаться в этом возрасте. Балки на нашем чердаке могли бы кое-что рассказать о моем акробатическом искусстве. И буря не может ничего ему сделать, он защищен от нее домом. Конечно, старой деревянной галерее доверять нельзя. – Она вынула носовой платок и начала махать им из окна.

Этот сигнал был сейчас же замечен мальчиком. Он замолчал и спрыгнул со своего высокого постамента, смущенный и испуганный, видимо, устыдившись, что его видели.

– У мальчугана чистое золото, а не горло, – сказала Маргарита, – но он не бережет его. В двадцать лет он не станет так безрассудно петь в бурю, а будет беречь свое сокровище. Его ты никогда не залучишь в свою контору, папа, – он будет великим певцом.

– Ты полагаешь? – Он как-то странно, почти враждебно посмотрел на нее. – Не думаю, что он рожден для того, чтобы забавлять других.

Что случилось потом, не видели отскочившие от окна отец и дочь, им казалось, что ураган разом поднимет и снесет старый купеческий дом со всем, что в нем жило и дышало. Затем последовал страшный треск, потрясающий шум разрушения, и настало мгновенное затишье, словно злодей сам испугался своего преступления и не осмеливался коснуться непроницаемого серо-желтого облака, наполнившего двор.

Пакгауз! Да, именно над ним волновались, вздымаясь, клубы пыли. Как дикий зверь прыгнул коммерции советник мимо дочери на лестницу и стремглав бросился по ней вниз. Маргарита побежала за ним, но только уже во дворе ей удалось схватить его за руку; онемев от ужаса, она не могла даже попросить, чтобы он взял ее с собой.

– Ты не пойдешь, – сказал он повелительно, стряхивая ее руку со своей. – Или ты тоже хочешь быть раздавленной?

Маргарита со страхом смотрела, как отец пробирался между обломками.

Усилия его сопровождались криками из окон главного дома, теперь уже все обитатели бросились во двор: тетя Софи, вся прислуга и почти все конторские служащие.

Хозяин был уже в безопасности: никакой ураган не мог поколебать массивного свода ворот, под которым он скрылся; но ребенок, бедный мальчуган, верно, погиб под развалинами, раздавленный страшной тяжестью! Бэрбэ только что видела его на галерее из окна кухни.

Тетя Софи покрыла свои развевающиеся волосы носовым платком и подобрала юбки. Говорить она еще не могла, но проворно действовала руками и ногами. Не обращая внимания на все еще падающие куски черепицы и обломки дерева и на неистово бушующую бурю, она устремилась через двор к груде развалин, под которой должен был лежать бедный раздавленный мальчик, остальные последовали за ней.