Но почти в ту же минуту в открытой двери, ведущей из кухни на галерею, появился коммерции советник и закричал им, махнув рукой, чтобы они не приближались: «Назад, несчастья не случилось ни с кем!»

– Благодарение Богу! – Все лица посветлели. Что бы ни падало теперь с расшатанной крыши, не страшно, – все поправят плотники и кровельщики. Можно было спокойно отправляться в сени и скрыться от бури.

– Ну вот, чуть-чуть не вышло беды, – сказала Бэрбэ, покоряясь судьбе и стирая фартуком пыль с лица. – Непонятно, как мальчик мог спастись, просто удивительно! Ведь до последней минуты он стоял на балюстраде! – Она недоверчиво качала головой. – Ну да, значит, так должно быть, и это большое счастье, необыкновенное счастье, что не случилось такого ужаса. Это была бы страшная беда для нашего дома, такая, что, кажется, всю жизнь ее не забыть.

– Не говори глупостей, Бэрбэ! – прикрикнул на нее Рейнгольд, который все время оставался в вестибюле, так как совершенно основательно боялся бури, как своего злейшего врага. – Можно подумать, что опасности подвергался кто-нибудь из нашего семейства; по-твоему, все Лампрехты должны были бы надеть траур, если бы случилось несчастье с мальчишкой живописца.

Он угрожающе потряс худой рукой с длинными, жесткими пальцами над столпившейся смущенной прислугой и презрительно пожал плечами.

– Эта история станет нам в копеечку, – сказал он служащим, показывая головой на пакгауз. – Непростительно со стороны папы, что задние строения доведены до такого разрушения.

Он вдруг замолчал, сунул руку в карман брюк и прислонился спиной к защищенной от бури стене вестибюля, вытянув свои длинные ноги, – по двору шел коммерции советник.

Подозвав к себе работника, Лампрехт дал ему принесенную склянку и послал в аптеку за лекарством.

– Старуха там, в пакгаузе, захворала от испуга, ей дурно, а лекарство, которое ей всегда помогает, все вышло, – коротко, даже отрывисто, но вместе с тем и как бы смущенно извиняясь, сказал он, обращаясь к тете Софи, и даже слегка покраснел при этом.

Эта небольшая услуга, помощь, которую всякий обязан оказать больному ближнему, со стороны неприступного, высокомерного человека могла показаться каким-то унизительным для него поступком, непонятным всем, а больше всего ему самому.

Маргарита последовала примеру тети Софи, проворно повязав себе голову платком, и молча пошла к выходящей на двор двери.

– Куда ты, Гретхен? – спросил коммерции советник, схватив ее за руку.

– Само собой разумеется, я иду к больной женщине, – ответила она, не останавливаясь.

– Никуда ты не пойдешь, дитя мое, – сказал он спокойно и притянул ее к себе. – Вовсе не, само собой разумеется, что ты должна подвергать себя опасности быть раненой из-за какого-то там нервного припадка. Госпожа страдает такими припадками, и никому из нашего дома не приходило в голову оказывать ей при этом помощь. Вообще хождение в пакгауз никогда у нас не было в обычае, и я совершенно не желаю каких бы то ни было перемен в этом отношении.

Услыхав так решительно высказанную волю отца, Маргарита молча развязала и сняла платок.

Прислуга неслышно разошлась по разным дверям, служащие поспешно ушли в контору. Остался один Рейнгольд.

– И поделом тебе, Грета, – сказал он злорадно. – Теперь у молодых девушек в моде, повязав синий фартук, отправляться в бедные дома ухаживать за больными и мыть грязных детей, и ты, разумеется, тоже воображаешь себе, что Грета Лампрехт будет чудно хороша в роли святой Елизаветы. Хорошо еще, что папа не позволяет подобных глупостей! А завтра должны будут сами собой прекратиться все эти пошлости, не так ли, папа? Ведь все эти люди не могут оставаться в пакгаузе, когда там будет перестройка? Они должны будут съехать.

– Перестраивать ничего не будут, и люди эти никуда не съедут, – коротко заявил коммерции советник, а Рейнгольд, засунув еще глубже руки в карманы и еще выше подняв свои высокие плечи, повернулся с безмолвной злобой и пошел в контору.

Лампрехт обнял дочь, направляясь с ней в общую комнату. Он приказал подать вина и залпом выпил несколько стаканов крепкого бургундского, чтобы восстановить внутреннее равновесие.

Маргарита села на ступеньку у окна, на то место, где ребенком сиживала у ног тети Софи, и положила голову на сиденье кресла, охватив руками колени. Но на дворе продолжала бушевать буря; оконные стекла звенели, с рынка временами доносился стук разбитых окон или распахнувшихся ставен.

– Маленький Макс действительно цел и невредим? – спросила дочь.

– Да, оторвавшийся кусок крыши перелетел через него.

Словно над кудрявой головкой распростерлись две руки, чтобы охранять его, – руки его покойной матери.

Коммерции советник отвернулся и молча налил себе стакан вина.

– Наши люди тоже, кажется, не могут успокоиться, – сказала Маргарита. – Они любят этого ребенка. Бедняжка! У него такое одинокое детство. Живет в чужой стране, мать его умерла, а отец, которого он никогда не видел, далеко за морями.

– Судьба мальчика совсем не такая жалкая, его обожают домашние, – заметил коммерции советник. Он стоял, отвернувшись и рассматривая на свет налитое в стакан темно-красное вино, поэтому слова его были как-то невнятны.

– А его отец? – резко и недоверчиво спросила Маргарита, покачав головой. – Он-то, кажется, мало заботится о ребенке. Почему не держит его при себе, как следовало бы по закону Божьему и человеческому?

Коммерции советник поставил не выпитый стакан на стол, и мрачная улыбка скользнула по его губам, когда он подошел к молодой девушке.

– Ты, конечно, строго осудишь отца, который расстался со своей дочерью на пять лет? – спросил он, все еще улыбаясь, но с нервным подергиванием нижней губы, что было у него всегда признаком душевного волнения.

Она вскочила и обняла его.

– Ах, это совсем другое! – протестовала она горячо. – Твою шалунью ты мог видеть во всякое время и как часто ты к ней приезжал, наблюдал за нею. Скажи только, и я останусь с тобой навсегда. А отец маленького Макса.

– Навсегда? – повторил коммерции советник, как будто не слыхал последних слов, и заговорил громко и поспешно. – Навсегда? Дитя, а налетит вихрь из Мекленбурга и унесет мою снежинку тоже навсегда.

Она отошла от него с омрачившимся лицом.

– A ты знаешь? Тебе поторопились они сообщить!

– О ком ты говоришь?

– О ком же, как не о бабушке и дяде Герберте, строгом господине ландрате! – Она с комическим гневом провела рукой по волосам, откидывая их со лба. – Ужасно! Они уж и здесь успели подвести мины, хотя не прошло и суток, как было получено письмо тети Эльзы со знаменитым известием. Ну да, меня нужно как можно скорее обвенчать. Впрочем, мы еще посмотрим! – Она плутовато улыбнулась. – Прежде всего, им надо будет поймать девушку, чтобы ее связать. Дядя Герберт.

– У тебя странное представление о дяде, – прервал он ее. – Герберт не нуждается в нас, Лампрехтах, и ему совершенно все равно, какое имя будешь ты носить впоследствии. Он не желает никому быть обязанным.

– Быть не может! – Она недоверчиво и удивленно покачала головой, всплеснула руками и рассмеялась. – Это совершенно противоположно тому, что о нем говорит свет.

– Свет! Да ведь никто не знает, что он думает. В обществе он любезен и предупредителен. Но насколько я знаю, эта обходительность чисто внешняя. Он знает, чего хочет, и стремится к намеченной цели. Я завидую его холодному разуму, ах, как я ему – завидую! – Лампрехт глубоко вздохнул, залпом выпил бургундское и прибавил: – Эти черты характера поднимают его на такую высоту, – что он может достать до звезд над своей головой.

– Что ты, папа, не всегда, – прервала она его со смехом. – Было время; когда он спустился со своей высоты, увлекаясь цветами земли! Помнишь ли – ты чудную красавицу Бланку Ленц с длинными белокурыми косами!

Он обернулся, и она испугалась его вида: лицо было багровое, а взгляд такой же дикий, как вчера, когда он повернул лицом к стене портрет Доротеи.