— Разумеется, — ответил капитан.

— А почему? — спросила Олив.

— Потому что дурак, — сказал капитан. — И еще потому, что спасать его слишком рискованно.

— Он что, кусается? — предположил Дидиш.

— Нет. Просто он заразный.

— А что с ним?

— Никто не знает, — сказал капитан.

Он снова поднес рупор к губам и заорал с такой силой, что морские катера отнесло на целый кабельтов, точно мух порывом ветра.

Олив и Дидиш стояли, облокотясь на поручни, и следили за огромными медузами, которые, вращаясь, закручивали целые водовороты и ловили в них зазевавшихся рыб; этот способ изобрели австралийские медузы, наведя страх на все побережье.

Капитан поставил рупор и с интересом наблюдал, как ветер разделяет белым пробором волосы Олив. Временами юбка ее взлетала выше колен и, плещась на ветру, прилипала к бедрам.

С огорчением обнаружив, что никто не обращает на него внимания, баклан жалобно застонал. Тогда Олив вспомнила, зачем пришла, и обернулась к несчастной птице.

— Капитан, — сказала она, — можно мне ее поднять?

— Натурально, — ответил капитан, — если не боишься, что она тебя укусит.

— Так ведь птицы не кусаются.

— Ха-ха-ха! — сказал капитан. — Это непростая птица.

— Что же она тогда такое? — спросил Дидиш.

— Понятия не имею, — сказал капитан. — А это лишь доказывает, что птица ваша непростая, потому как простых птиц я всех знаю наперечет: есть, к примеру, сорока; есть воронка, есть муховертка и сеница ока; а то еще ястребинка, кильватер прибрежный, швартовка, кантор, ракушечник; есть шлюз, клев, сорокопят, глупарь или курвопадка; я уж не говорю про каких-нибудь чаек или курицу обыкновенную, которая на латыни называется «cocotta depilantus».

— Обалдеть! — разинул рот Дидиш. — Сколько вы всего знаете!

— Еще бы, я учился, — сказал капитан.

Олив тем временем взяла баклана на руки и баюкала, нашептывая ему в утешение всякие глупости. А он, довольный, зарылся в собственные перья и мурлыкал, как тапир.

— Смотрите, капитан, он совсем не страшный, — сказала девочка.

— Значит, это ястребинка, — уверенно сказал капитан. — Все ястребинки — очень милые птички, можете не сомневаться.

Баклан был польщен и придал своей голове изысканную и благородную позу. Олив погладила его.

— Когда мы приплывем, капитан? — спросил Дидиш, который тоже любил птиц, но не так чтобы очень.

— Далеко еще, плыть да плыть. А куда вы, собственно, путь держите?

— В Экзопотамию, — сказал Дидиш.

— Ишь ты, конец неблизкий, — заметил капитан. — Прибавлю-ка я оборотов по такому случаю.

Он исполнил обещанное, и Дидиш поблагодарил его.

— Родители-то ваши что, тоже здесь? — спросил капитан.

— Да, — ответила Олив. — Карло — это папа Дидиша, а мой отец — Марен. Мне уже тринадцать лет, а Дидишу тринадцать с половиной.

— Угу, понятно, — сказал капитан.

— Наши папы оба будут строить там железную дорогу.

— А мы просто едем с ними.

— Везет же вам, — сказал капитан. — Если б я мог, тоже поехал бы с вами. Осточертел мне этот корабль!

— Разве быть капитаном не классно?

— Какое там классно! Все равно что старшим мастером.

— Арлан — большая сволочь, — убежденно заявил Дидиш.

— Не говори так, тебя будут ругать, — остановила его Олив.

— Да я никому не скажу, — заверил капитан. — Мы же тут все свои парни. — И он погладил Олив по заднице.

Она была страшно горда тем, что ее сочли своим парнем, и жест капитана восприняла как выражение дружбы, принятое между мужчинами. Капитан же побагровел лицом.

— Тогда поехали с нами, — предложил Дидиш. — Они наверняка будут вам рады.

— Да-да, вот будет здорово, — обрадовалась Олив. — Вы будете рассказывать нам пиратские истории, мы устроим настоящий морской бой.

— Прекрасная идея! — сказал капитан. — А ты уверена, что выдержишь?

— Я понимаю, — сказала Олив, — но потрогайте мои мускулы.

Капитан притянул ее к себе и стал ощупывать ей плечи.

— Сойдет, — с трудом выговорил он.

— Но она же девчонка, — сказал Дидиш. — Она не может драться.

— Откуда ты взял, что она девчонка? — спросил капитан. — Вот из-за этих двух фитюлечек?

— Каких еще фитюлечек? — не понял Дидиш.

— Да вот этих, — и капитан потрогал Олив.

— Не такие уж они фитюлечки, — сказала Олив и, отложив в сторону заснувшего баклана, выпятила для наглядности грудь.

— Да, действительно, — пробормотал капитан, — не такие уж фитюлечки... — Он подозвал ее жестом. — Если ты будешь каждое утро за них тянуть, — сказал он, понизив голос, — они вырастут еще больше.

— Как это? — удивилась Олив.

Дидишу не нравилось, что капитан стал таким красным и что на лбу у него выперли вены, и он смущенно отвел глаза.

— Вот так... — сказал капитан.

Дидиш услышал, как Олив заплакала, потому что капитан ее ущипнул. Она вырывалась, но он держал ее крепко и делал ей больно. Тогда Дидиш схватил рупор и изо всех сил дал капитану по морде. Тот выпустил Олив и принялся ругаться.

— А ну пошли отсюда, малявки! — заорал он.

На лице его осталась вмятина от удара. У Олив по щекам катились крупные слезы; она держалась за грудь в том месте, где ее ущипнул капитан. Девочка стала спускаться по железной лестнице, Дидиш бросился за ней. Он был вне себя от гнева и обиды, но не понимал, почему. Лишь смутно чувствовал, что его обвели вокруг пальца. Баклан перелетел через их головы и шмякнулся на палубу: пинком ноги капитан выкинул его из рубки. Олив присела и подобрала птицу. Девочка все еще плакала. Дидиш обнял ее за шею, откинул желтые волосы, прилипшие к мокрому лицу, и так нежно, как только умел, поцеловал в щеку. Олив перестала плакать, взглянула на него и опустила глаза. Она прижимала к себе баклана, а Дидиш прижимал ее.

Анжель поднялся на палубу. Корабль вышел в открытое море. По всей длине палубы гулял ветер дальних широт, в результате чего получался крест — явление вполне обычное в этих краях, потому как владения Папы начинались где-то пап-лизости.

Анна и Рошель закрылись в каюте, и Анжелю захотелось уйти подальше. Правда, в мыслях он далеко уйти не мог. Анна был с ним все так же приветлив. Самое ужасное, что и Рошель тоже. Но в каюте они уединились не для того, чтобы беседовать о нем. Может, они вообще не будут беседовать. Они будут... Может, они...

Сердце Анжеля бешено заколотилось, потому что он представил себе Рошель без ничего, как она сидит там с Анной, в каюте. Ведь если бы она не была без ничего, они не стали бы запирать дверь.

Вот уже несколько дней она смотрит на Анну по-особенному, и это невыносимо для Анжеля. В глазах у нее появилось то же выражение, что у Анны, когда он целовал ее в машине: такие страшные, ошалелые, невидящие глаза, а веки как помятые цветы с раздавленными, пористыми, полупрозрачными лепестками.

Ветер пел в крыльях летящих чаек, цеплялся за предметы, выступающие над палубой, оставляя на каждом выступе перышки тумана, как облака на вершине Эвереста. Солнце било в глаза и отражалось в мигающем, кое-где совсем белом море. Море дивно пахло рагу из морской коровы и напоенными теплом, зрелыми морскими плодами — дарами глубин. Поршни гулко ходили взад-вперед, и корпус корабля подрагивал им в такт. Синий дымок поднимался над вытяжными отверстиями в крыше машинного отделения и мгновенно рассеивался по ветру. Анжель наблюдал за всем, что происходит. Прогулка по морю умиротворяет: ласкающий шепот волн; пена, лижущая бок корабля; вскрики и хлопанья крыльев снующих чаек. Анжель словно захмелел, и, несмотря на Анну и Рошель, закрывшихся в каюте, кровь в его жилах стала струиться легче, быстрее и заиграла, будто шампанское.

Воздух был бледно-желтого и чистого, иссиня-бирюзового цвета. Рыбы по-прежнему тыкались носом в корабль. Анжель хотел было спуститься посмотреть, не остаётся ли вмятин на старой обшивке. Но потом прогнал эту мысль, а с ней ушло и видение Анны и Рошель. Ветер был восхитителен на вкус, а матовый гудрон на палубе весь покрыт искрящимися трещинками, похожими на прожилки причудливо-капризных листьев. Анжель пробрался на нос корабля, чтобы облокотиться там о поручни. У перил уже стояли, свесившись, Олив и Дидиш. Они смотрели на пряди белой пены, которая, как усы, лепилась к подбородку судна — странное место для усов. Дидиш все еще обнимал Олив за шею, а ветер трепал их волосы и напевал что-то им на ухо. Анжель остановился около детей. Заметив присутствие постороннего, Дидиш обернулся и окинул его недоверчивым взглядом, постепенно смягчившимся. На щеках Олив еще виднелись следы высохших слез; она всхлипнула в последний раз, уткнувшись в рукав.