Станкевич, уже в халате, лежал на диване и читал, когда в дверь просунулась стриженная под горшок, с лицом, заросшим щетиной, голова Ивана.

– Кликали, Миколай Владимирыч?

– А? Что? – рассеянно спросил Станкевич. – Да, да, братец, где это ты изволил пропадать?

– Дак, Миколай Владимирыч! – протиснулся в дверь Иван. – Там на дворе один малый все такие нам песни читал – ну, прямо отстать невозможно!

– Песни? Какие песни? Какой малый?

– Да шут его знает, какой-то из погонщиков, что ли. Вот она все в голове вертится… ага! Ты, грит, не пой соловей, под моим окном, улети ты, грит, в леса, на мою родину…

– Как? Как? – спуская с дивана ноги, живо спросил Станкевич. – Ты не пой, соловей?

– Дак это что! Он и еще другие пел…

– Зови его сюда! – встрепенулся Станкевич. – Постой, постой! – остановил рванувшегося к дверям Ивана. – Скажи: барин, мол, очень просит не отказать…

– Сей момент! – подмигнул Иван, исчезая за дверью.

Через минуту в коридоре послышались шаги и голос Ивана.

– Иди, иди, – бубнил он Кольцову. – Иди, не бойсь, барин хороший… Вот-с! – отрекомендовал, появляясь в дверях. – Энтот самый!

Кольцов поклонился.

– Прошу сюда, – пригласил Станкевич, указывая на кресло. – Это ничего, что я вас позвал?

– Ничего-с, – кашлянул в руку Кольцов.

– Ведь это я вас давеча видел? – напомнил Станкевич. – Я ехал, а вы с кабаном сражались…

– Всю дорогу мучились, верно. Такой нравный попался!

– Да садитесь же, прошу вас!

– Ничего, – поклонился Кольцов. – Постою.

Станкевич взял его под руку и, подведя к креслу, усадил и сам сел на диван.

– Мне совестно, что я вас так бесцеремонно… Только мне очень хотелось послушать ваши песни.

– Извольте-с, – согласился Кольцов. – Очень уж ночь хороша, петь хочется.

Он заметил удивленно, что ему тут хорошо, легко, что незнакомый молодой барин не смущает его, как обычно смущали другие образованные господа. И он стал читать. Сами стихи и его манера чтения поразили Станкевича. Он слушал не перебивая, точно боясь неосторожным словом спугнуть певца.

Кольцов прочел ему «Путника». «Соловья», «Терем» и, наконец, последнее, что сочинил, – «Повесть моей любви».

Весь подавшись вперед, Станкевич глядел на Кольцова, как на чудо, а тот все пел, пел и, казалось, не видел ни Станкевича, ни богато убранной комнаты – ничего: одна степь струилась перед глазами, ветер посвистывал в ушах да серебряные волны ковыля плыли и плыли вдаль, уходя к горизонту…

– Но где же все это записано? – изумленно спросил Станкевич. – Где тетради, бумаги ваши? Дома, конечно?

– Тетрадки мои со мной, в седельной сумке.

– Как? Вы их с собой возите?

– А как же, – просто ответил Кольцов. – Маранье мое – радость моя единственная, а дома, глядишь, их еще на обертку пустят…

Рано утром, оставив возле свиней двух погонщиков, Кольцов поехал ко двору.

Снова раскаленное, в красноватом тумане, вставало солнце засушливого лета. Весь май дули суховеи, по дорогам клубилась пыль, сквозь которую солнце светило мутно и безрадостно. Несчастная земля, так и не отдохнувшая за короткую ночь, вся в скорбных морщинах глубоких трещин, просила дождя. Мужики ходили с попами по чахлым полям, служили молебны, а дождя все не было.

Кольцов так и не спал нынче, просидев до рассвета у Станкевича, читая и рассказывая ему о себе. Вся минувшая ночь, полная лунного света и соловьиных песен, народ возле людской, плачущая стряпуха, кабинет молодого барина, сад за окошком и, наконец, сам Станкевич – нежный и порывистый, его тихий ласковый голос, – все казалось сейчас улетевшим сном, видением.

Кольцов подъезжал к большому селу Костёнки. Несмотря на ранний час, в церкви звонили по покойнику. По пыльной дороге медленно двигалось похоронное шествие. Мужики без шапок, в новых поддевках и лаптях несли три гроба. Вопли и причитанья, словно ножом, полосовали печальную тишину разгорающегося утра.

Кольцов снял картуз и, хлестнув лошадь, вскачь помчался вперед, оставляя за собой густое, неподвижное облако пыли.

До самого Воронежа его сопровождал похоронный звон. Холера выкашивала деревни начисто. Смерть рядом с засухой шагала по выгоревшим полям.

Возле почтовой станции Кольцов спрыгнул с седла, привязал Лыску к полосатому столбу и зашел в станционную избу спросить чаю. Рот был полон пыли, в горле пересохло так, что становилось трудно дышать. В избе от множества мух стоял гул, как на пчельнике. За столом сидел крепкий, коренастый, с кирпичным от загара лицом человек в очках и белом халате. Перед ним стояли самовар и бутылка рому.

Кольцов спросил чаю. Смотритель поплелся было за перегородку, да вернулся и, шепнув: «Сейчас, погодите!» – подошел к человеку в халате.

– Иван Андреич, – почтительно обратился к нему, – вон проезжий чаю спрашивает, – может, дозволите из вашего самовара стаканчик?

– Помилуйте! – смутился Кольцов. – К чему же беспокоить? Я бы и сырой водички выпил.

– Какая там сырая водичка! – Иван Андреич строго поглядел поверх очков. – Тут на троих самовара хватит… Милости прошу!

Кольцов поклонился и назвал себя.

– Это какие же Кольцовы? Прасолы, что ли?

– Так точно-с.

– Знаю, слыхал, – зевнул Иван Андреич. – Извините, три ночи не спал. Я лекарь Малышев, честь имею представиться. По четырем уездам мотаюсь, да что, – толку мало: мрут да и только…

– Страшное бедствие, – вздохнул Кольцов.

– Какое бедствие! – рассердился Малышев. – Бедствие, сударь, не в холере – бедствие в администрации, черт бы ее побрал… Дармоеды проклятые!

Он набил табаком и закурил коротенькую трубочку.

– Больниц нету, – начал загибать пальцы, – медикаментов и лекарств нету. Чистой воды даже нет, черт побери! Что ж вы хотите? Вон у меня в Коротояке на почтовой станции лазарет. Лежат, сердешные, на полу в соломе да и помирают. А что сделаешь? Намедни приехал чиновник из губернии. Я ему и то и это, а он перетрусил, верите, даже почернел весь. «Доктор, – говорит, – я, кажется, заболеваю, пустите мне кровь!» – «Да, помилуйте, – говорю, – батюшка, зачем же?» А он одно: пустите да пустите! Ну, и пустил, с тем он и отбыл. Зато жители все, как узнали, что губернский чиновник себе кровь пустил, давай и себе пускать! Кровопролитие было, сударь, не хуже Бородинского сражения.

Малышев хрипло засмеялся и налил Кольцову чаю.

– А вы говорите – бедствие! Вот то-то оно и есть, что тут еще понять надобно, в чем на Руси нашей бедствие? Холера, она пошумит да и пройдет, а вот чиновник сей, кровопускатель, – он как был, так и останется.

За окном зазвенели колокольчики. Вошел смотритель.

– Иван Андреич, – доложил, – лошади готовы…

Малышев стал собираться.

– А вы, сударь, – посоветовал на прощанье, – того-с… сырую водичку все-таки остерегайтесь. Береженого бог бережет.