Рассаживались наспех, как попало. Башкирцев с Варенькой вскочили в розвальни к балалаечникам. Он оттолкнул кучера, сам взял вожжи и поехал передом. Кольцов, Кареев и Анисья очутились в небольших ковровых санках, в которых неподвижно сидел закутанный в медвежью шубу сухонький старичок. Это был Варенькин муж. Он недовольно посторонился, подбирая под себя полы огромной шубы, и что-то пробормотал.

– Держись, ваше степенство, катать буду! – весело крикнул ему Кольцов, разбирая вожжи. – Э-эй, гильдейские!..

Сытая разномастная тройка, дружно взяв с места и раскатившись санями у ворот, лихо вылетела на широкий простор Лесной улицы.

Восемь троек с лентами в гривах скакали к Дону по гладкой, хорошо укатанной, смутно поблескивающей под луной дороге. Снежная пыль колюче била в лицо, на раскатах захватывало дух. В морозном воздухе весело заливались поддужные колокольцы и нежно, глухо приговаривали погремки.

Выехав за город, Алексей стал обгонять Башкирцева. Ветер запел в ушах, сани кидало на выбоинах. Испуганно прижимаясь к Карееву, Анисья смеялась и повизгивала.

– Докажи, Алеша! – подзадорил Кареев.

Варенькин старичок, ухватясь за красный кольцовский кушак, только покрякивал.

Наконец, понемногу забирая вправо, лошади поравнялись с башкирцевской тройкой.

– Иван Сергеи-ич! – крикнула Анисья. – Обгоня-а-ем!

– Шалишь! – рявкнул Башкирцев и замахал кнутом. Вороной коренник рванул, подхватили пристяжки, и мощным скачком башкирцевская тройка вырвалась вперед. Однако за вихрем снежной пыли и в азарте удалой забавы Башкирцев проглядел крутой поворот дороги. Сани занесло далеко в сторону, лошади, неловко перебирая ногами, пошли вдруг задом и вбок, и большие розвальни с балалаечниками плавно перевернулись. Из снежной мги донесся женский визг, смех и брань балалаечников и хриплый бас Башкирцева:

– Тпр-ру… тпр-р-ру, чумовые!

– Черт бешаной! – плачущим голосом завопил старичок в медвежьей шубе. – Пра, бешаной!

Но Кольцов, не останавливая, гнал лошадей; в дикой, шальной пляске по сторонам дороги мелькали кривые с растрепанными пучками сена вешки. Кованые копыта лошадей звонко застучали по льду, сани, легко скользя, помчались еще быстрее. Дорога шла по самой середине Дона. Вдали, на горе, чернела роща или сад и большой двухэтажный с освещенными окнами дом. Это была дача Башкирцева.

– Ах, дивно! – пряча от снежного вихря лицо в бобровом воротнике кареевской шинели, тихо сказала Анисья. Кареев заглянул ей в глаза, она улыбнулась.

– Приехали! – осаживая лошадей, сказал Кольцов.

Иван Сергеич Башкирцев любил жить широко и весело. После смерти жены он, правда, с год ходил, как про него говорили, «тронувшись», но потом встряхнулся, ожил и стал не в пример прошлым годам погуливать. Песельники и балалаечники у него водились спокон веков, и музыкантами своими и хором он был давно известен. Возле него кормились бродячие артисты, для музыки он ничего не жалел, и на прокорм, а главное – на пропой музыкантов и песельников тратил большие деньги.

В Воронеже, на дворе у Башкирцева, еще только налаживались сани и выводили из конюшни лошадей, а подвода с провизией и вином и верховой с приказом затапливать печи уже скакали на дачу. Когда съехались гости, в печах весело трещали дубовые поленья, и тепло, сразу поплывшее от огня, колебало желтоватое пламя зажженных свечей. В большой комнате – в зале, обставленной грубой самодельной мебелью, сдвинули два стола и покрыли их серыми, домашнего полотна, слежавшимися в четырехугольные складки скатертями.

В доме пахло яблоками. В двух комнатах, накрытые соломой, лежали груды антоновки, воргуля и еще каких-то твердых, созревавших лишь к пасхе яблок-зимовок.

Егор Тимофев, дачный управитель, сбился с ног, все устраивая». Не глядя на свои семьдесят лет, бегал трусцой, покрикивал на прислугу и все посматривал на Башкирцева: так ли?

В полночь, когда все встали с бокалами игристого и Иван Сергеич провозгласил: «Ну, дай бог и в тридцать шестом не хуже тридцать пятого!» – во дворе грянули выстрелы и окна озарились багровым дрожащим пламенем. Егор Тимофев поежился от удовольствия, – это была его выдумка: ночные сторожа пальнули из ружей и зажгли смоляные бочки.

– Молодец, Ёра! – похвалил Башкирцев. – Зови всех! Давай, ребята! – махнул музыкантам.

Со свистом и пристукиваньем балалаечники хватили по струнам, ударили в бубны. Пришли сторожа в огромных тулупах, с белыми от инея бородами.

– Делай! – отчаянно вскрикнул Башкирцев и, подбоченясь, пошел, притопывая и подмаргивая. – Гуляем, Варвара Григорьевна!

Варенька махнула платочком и поплыла серой утицей. Ее старичок поджал бритые губы и сердито отвернулся. «Я б тебе показал! – раздраженно подумал он про жену. – Я б тебе, дьяволице, сказал, словечко, кабы не векселя!»

Он много задолжал Башкирцеву, векселя были просрочены.

– А ты что ж, – шепнул Кольцов Анисье. – Покажи-ка Вареньке, как это у нас делается…

Анисья глянула на Кареева и, засмеявшись, вошла в круг. «Пойдем, Алеша!» – взглядом позвала она Кольцова. Алексей сделал хитрую выходку и, дробно постукивая подковками сапог, по кругу обошел сестру.

«Чудо как хороша!..» – любовался Кареев. Чтобы лучше видеть ее, он встал. Анисья, чуть касаясь пола, сказочной птицей неслась по залу, тяжелая коса с голубой лентой летела за ней, и белый платочек в руке мелькал, как голубок. Гости повскакали с мест и стали хлопать в ладоши. Один старичок Лебедев сидел, отвернувшись и что-то шепча.

Башкирцев вырвал у музыкантов бубен и чертом пошел кругами, возле Анисьи.

– Жги, сестренка! – вскрикивал он. – Вот люблю, хорошо! Делай!

Один за другим, словно в воронку водоворота, гости втягивались в пляс. Половицы стонали от топота. Стало жарко. За окнами пылали бочки.

Анисья выбежала из круга и, обмахиваясь платочком, усталая и сияющая, опустилась на стул.

– Душно! – шепнула Карееву. – Пойдемте посмотрим, как бочки горят…

– Да оденьтесь же! Как можно… Простынете! – едва поспевал за ней Кареев. В сенях он схватил свою шинель и уже на ступеньках крыльца догнал Анисью. Поскрипывая каблучками по тугому снегу, она бежала к пылающим бочкам. Кареев накинул ей на плечи шинель.

– Чем не драгун? – глядя снизу вверх на Кареева, засмеялась Анисья.

Они стояли, освещенные красноватым пламенем догорающей смолы. В темном пушистом мехе воротника ее лицо казалось таким милым, таким желанным… Не думая о том, так это или не так, и можно ли, Кареев обнял Анисью и крепко поцеловал ее в полуоткрытые, теплые губы.

– А-ах! – не то крикнула, не то вздохнула она.

И, сбросив шинель на снег, побежала к крыльцу.