Лариса Шепитько была моей женой. Судьба одарила меня счастьем долгие годы быть рядом с этой удивительной женщиной. Трудным счастьем. Не надо представлять нашу жизнь в образе безмятежной гармонии, лишенной конфликтов, споров и ссор. Все это было. Соединились два непростых характера, в чем-то даже противоположные друг другу натуры («ты интроверт — я экстравертка», «ты „рак“ — я „козерог“»): к тому же оба занимались одной и той же, не столь уж и распространенной профессией — кинорежиссурой. Придерживались совершенно разных жанровых направлений: она делала психологические, социальные драмы, сняла трагический фильм, я занимался комедией, сатирой, притчей в полуусловной форме, поставил коллажный фильм о спорте. В начале нашего союза договорились, что никогда не будем работать вместе, не будем «давить» друг на друга, навязывать художественные пристрастия. Договор этот выполняли всегда.

Нас часто принимали за брата и сестру — видимо, мы чем-то были похожи внешне. Что касается внутреннего сходства, то, несомненно, мы были «одного поля ягоды», мы были единоверцами, нас объединял неразделимо схожий взгляд на главные аспекты жизни, мы исповедовали один и тот способ бытия. Нам всегда удавалось сохранять уважение к творчеству другого, более того — желание учиться друг у друга и помогать любым образом в минуты испытаний, а таковых вполне доставало и Ларисе и мне. При всем при этом не надо, конечно, исключать и состязательный момент, желание доказать свое хоть малое, но превосходство. Тут у каждого свой комплекс, свой гонор: «я старше, я глава семьи, я, наконец, мужчина»; «знаю, кинорежиссура не женская профессия и серьезных доказательств обратному еще не было. Ну так они будут, и вы это увидите, и ты тоже, мой дорогой». Ничего подобного, естественно, вслух никогда не было сказано, но знаю, что существовало, не могло не существовать втуне. Вслух всегда была радость успехам другого, искренняя радость. И горечь, когда приходили черные дни. Наверное, по-настоящему человек понимает, что он счастлив с другим человеком, именно в моменты серьезных испытаний.

Год 1977-й стал для нас годом особым, самым трудным в нашей совместной жизни. Связано это было с судьбой двух фильмов, ее и моего, «Восхождения» и «Убейте Гитлера» (так назывался сценарий картины, который существует теперь под названием «Иди и смотри»).

«Восхождение» тогда было только что закончено, и успех его был огромен. Он пришел уже на самом первом просмотре фильма. Прямо из лаборатории, еще «мокрая», картина, минуя руководство «Мосфильма» и Госкино, была привезена в Белоруссию, в Минск, к Машерову. Так сложились тогда обстоятельства.

Первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии Петр Миронович Машеров пришел на этот просмотр со своими соратниками, в зале было все руководство республики. Многие из этих людей воевали, знали войну не понаслышке. Сам Машеров, человек красивый, многообразованный и одухотворенный, в юности был одним из героев партизанского движения, мать его казнили гитлеровцы.

Перед началом просмотра Петр Миронович никак не мог взять в толк, что режиссером фильма, который ему предстоит увидеть, фильма, снятого по трагической повести Василя Быкова, является вот эта высокая, хрупкая женщина.

— Как? Это вы поставили фильм? Вы, такая молодая? Ну посмотрим…

Лариса села в отдалении, за микшерский пульт. Я расположился рядом с Машеровым. Просмотр начался. Петр Миронович был очень любезен, угощал меня сигаретами. Это продолжалось минут двадцать, тридцать. Потом он забыл обо мне, забыл обо всем. Где-то в середине фильма я почувствовал, что он плачет. Мы сами, Лариса и я, впервые видели окончательно готовую картину. В какой-то момент, кажется во время сцены казни, Петр Миронович положил свою руку на мою, сжал ее до боли и долго не отпускал. Тогда меня захватило вдруг гордое и ложное чувство, что это я, я сделал этот фильм, я ЭТО смог, я вместе с актерами пропустил через себя всю эту магму чувств и страданий, я, работая на пределе, пережил нескончаемую тяготу съемок в лютый мороз, выстоял в атмосфере нашей обычной кинонеразберихи и равнодушия, где превыше всего плановые метры, сроки, а не суть. А до этого именно я четыре года с маниакальным упорством «пробивал» «порочную» тогда повесть.

Зажегся свет. Петр Миронович отпустил наконец мою руку и как-то странно, не узнавая, посмотрел на меня. Все молчали. Лариса тихо, глядя прямо перед собой, сидела за своим пультом. Нарушая все принятые в таких случаях ритуалы (руководитель завершает обсуждение, подводит итог), Петр Миронович начал говорить первым. Говорил он долго, минут сорок. Если бы была возможность сохранить то, что он тогда сказал, в письменной или иной записи, мы были бы знакомы с самой вдохновенной рецензией на фильм «Восхождение».

Судьба картины решилась. Через несколько дней «Восхождение» было официально принято, принято без единой поправки.

«Восхождение» было увенчано многими премиями и призами, отечественными и зарубежными. Критика писала о картине много и интересно. Лариса светилась и ликовала, она отделилась от земли и летала. Летала в прямом и переносном смысле слова. Она побывала во многих странах, была принята в круг ведущих мастеров мирового кино. Короче говоря, Лариса была в зените своей славы.

Успех окрыляет, добавляет новые силы. Успех окрыляет и разрушает одновременно. Успех сосредоточивает тебя на себе и отдаляет от людей, искажает отношения с ними. Теперь я знаю это по собственному опыту. Лариса выдержала испытание успехом, но тогда мне понять этого было не дано.

«И пораженье от победы ты сам не должен отличать…». В жизни трудно следовать этому мудрому завету, в жизни получается и по-другому. В июне 1977 года после изнурительно трудного и долгого подготовительного периода, на самом пороге съемочного периода работы по фильму «Убейте Гитлера» были приостановлены, группа была распущена. Я покинул Белоруссию.

Мне не хватило сил, ума и дипломатического такта, чтобы отстоять, спасти вещь, «отбиться» от замечаний, которые я считал неправомерными. Наша профессия включает в себя и умение убеждать оппонента (назовем это так), показывать свою правоту, осознание того, что не все крепости берутся штурмом, «в лоб». Я этим искусством не обладал и обладать, видимо, не буду никогда.

Я покинул Белоруссию, я был разбит и раздавлен. Мир окрасился в черный цвет, нервное потрясение привело к тяжелому физическому недугу. Родилось ощущение, что я никогда уже не смогу работать, не найду сил, чтобы выйти из этого кризиса. Все это усугублялось и драматической судьбой «Агонии», которая, казалось, была похоронена навсегда.

Вот тогда я буквально возненавидел Ларису, ее «Восхождение», все эти ее отлеты и прилеты, фестивали, премьеры, цветы, пресс-конференции. В каждом взгляде ее мне чудилось самодовольство, самоупоение, презрение ко мне, несчастному, который проиграл, раскис, распался. Все раздражало меня в ней, любое прикосновение обжигало. Я уезжал, уходил, «гостил» у друзей. Это был самый трудный период в нашей общей жизни. Слава богу, недолгий.

Потом, позже, я понял, чего стоило ей пережить эти мрачные дни и месяцы, оценил ее великодушие, способность на полное самопожертвование ради любви. Тогда Лариса помогла мне встать, вернуться к жизни. Еще и поэтому мне никогда не удастся смириться с ее гибелью.

Она родилась 6 января 1938 года в городе Артемовске, что на Донбассе. Мама и отец были учителями. В семье было трое детей, Лариса — средняя. Обычная семья, каких миллионы. Ей, совсем маленькой, выпало пережить все тяготы эвакуации, голод и холод тех страшных лет. После войны жили во Львове. Сын, две дочери и мать (отец оставил их, и Лариса так и не смогла простить ему этого. Может быть, потому у нее и было так остро развито чувство семьи, желание содержать дом в идеальной нравственной чистоте). В школе ничем особенным не отличалась от других, была до скучного аккуратна, старательна, оформляла стенгазету, любила петь в хоре. Десятый класс оканчивала в Киеве, где мама ее, Ефросинья Яновна Ткач, училась в Высшей партшколе. Жили мать с дочерью вдвоем в общежитии. Случайно Лариса попала на съемки фильма по роману Э.-Л. Войнич «Овод». Это было в 1954 году. Увлеклась, как и многие другие в таком возрасте, волшебным миром кино. Стала тайно от матери бегать на киевскую студию: с кем-то там познакомилась, кому-то помогала, что-то, очевидно, переписывала, подносила. Учеба в школе заканчивалась, все чаще вставал вопрос: как быть дальше? Зашел старый друг дома, вместе держали совет. Особых дарований, наклонностей Лариса как будто не обнаруживала. Немного пела, немного рисовала, пописывала стихи. Да, интересовалась кино (тайные хождения ее на студию стали уже известны). Друг дома неожиданно порекомендовал попытать счастья, подать на режиссерский факультет ВГИКа. Порекомендовал, очевидно, и сам не веря в счастливый исход невероятной затеи. Москва. ВГИК, уникальная и уж, конечно, чисто мужская, таинственная профессия — кинорежиссура, удел небожителей. К совету серьезно никто не отнесся. Кроме одного человека, Ларисы Шепитько. Мама сказала: «Хорошо, пусть девочка съездит, посмотрит Москву… Но как только провалишься, если у тебя вообще примут документы, сразу назад, долго не задерживайся». Она впервые отпускала дочь одну. Ларисе только что исполнилось семнадцать. Мастерскую набирал сам Довженко. Позже Лариса скажет об Александре Петровиче: «Такие, очевидно, были люди в эпоху Возрождения». Невероятное произошло — она была принята на курс режиссуры. Встреча с Довженко стала для нее решающей в жизни, она всегда вспоминала этого удивительно цельного, красивого человека. «Научить режиссуре я вас, скорее всего, не смогу, но постараюсь сделать все, чтобы вы стали интеллигентными людьми» — вот первая фраза, с которой Довженко обратился к курсу. Через полтора года его не стало. Мастерская «пошла по рукам». Менялись руководители, приходили и уходили. Но в памяти оставался только Довженко.