Фильмы для иностранных дипломатов и местного руководства показывали обычно в саду виллы посла. Мощные стволы королевских пальм напоминали колонны, а их ажурные длинные ветви как бы образовывали своды над головами сидящих, и казалось, ты находишься в огромном готическом зале, где так много воздуха. Недавно завершился сезон тропических дождей, и хорошо умытая земля еще хранила в себе легкую прохладу небес. Вечер был тихий, приятный, и, может быть, поэтому на просмотр фильма приехало гостей больше, чем мы рассчитывали. Один за другим к воротам подкатывали лимузины и в саду появлялись их превосходительства послы. Одной из первых обозначилась в воротах виллы статная, худощавая фигура британского верховного комиссара, потом из широченного «мерседеса» вышел широченный человек в просторной, прошитой золотыми нитками тунике — посол Нигерии. Приехали послы и поверенные в делах Югославии, Франции, Польши. Египта… И даже папский легат.

Перед началом фильма выступил сам Юрий Владимирович Бернов — советский посол. Кратко рассказал об истории создания фильма, о молодом его режиссере, о войне, которая прокатилась когда-то по нашей земле, унеся двадцать миллионов жизней. После выступления посла по рядам был пущен журнал «Советский фильм» с большой фотографией Ларисы Шепитько на обложке.

Потом погасили свет и застрекотал за нашими спинами старенький кинопроектор. Текст переводил помощник посла, молодой человек, отлично владевший английским, — переводил уверенно, хватко. Над головами под струями океанского ветра сухо шелестели ветви пальм, откуда-то издалека доносился утробный грохот тамтамов, — должно быть, справлялась шумная африканская свадьба, — гудел в порту уходящий в океан теплоход, из сада бил в ноздри сладким дурманом запах каких-то неведомых мне тропических цветов, которые распускаются только с наступлением темноты… А на экране, прикрепленном к стволам пальм, белели снега, чернели голые леса и корежились в боли, страданиях, ненависти, решимости лица мужчин, женщин, детей, которые когда-то существовали в таком далеком отсюда мире. И почти два часа люди под пальмами, пораженные увиденным, сидели не шелохнувшись, и ни один вальяжный, равнодушный сигаретный дымок не потревожил голубой луч кинопроектора, остро пронзавший над нашими головами влажный тропический мрак.

Обычно после просмотра фильма, каким бы он ни был, хоть самым что ни на есть ширпотребным, послы, посланники, советники из вежливости раз-другой шлепали в ладоши — так уж принято. А сейчас, когда погас экран, долго не поднимались с мест, молчали. Кто-то все-таки попробовал зааплодировать, но это показалось чуть ли не бестактным, и тот сразу же притих. Я понял, что безжалостно откровенный, суровый фильм о войне, о страданиях, о подлости и о величии человека на гостей произвел впечатление ошеломляющее. Многие ли из этих высокопоставленных персон представляли по-настоящему, какая у нас была война и что она для нас значила?

После просмотра фильма гости разошлись не сразу. Посольская официантка холила с подносом от одной группы к другой и предлагала бокалы с холодным шампанским, сухим вином и кока-колой.

Папскому легату, сравнительно молодому человеку с темнобровым, хорошо выписанным лицом, Элла предложила шампанское и сама протянула ему бокал с искрящимся, маняще прохладным напитком:

— Прошу, ваше преосвященство.

Легат, облаченный в легкую тропическую бежевую сутану, в белой шапочке-ермолке, красиво лежащей на его густых, крупно вьющихся цыганских кудрях, сегодня был здесь, пожалуй, самой заметной фигурой. В Аккру он был назначен недавно и еще мало где появлялся публично. Его сегодняшний визит к советскому послу был неожиданным.

— Как вам, ваше преосвященство, показался фильм? — спросил я легата.

Он блеснул черным угольным глазом.

— Я потрясен. Ничего подобного не ожидал. Надеюсь, что не выдам государственного секрета, если скажу, что…

В этот момент к нам подошел Юрий Владимирович.

— Как я понял, разговор о фильме? — поинтересовался он.

— Именно о фильме, ваше превосходительство! — легат легонько склонил перед хозяином дома свою курчавую голову. — Я только что начал говорить своим любезным собеседникам, что, надеюсь, не выдам государственного секрета, если признаюсь: в очередном донесении в канцелярию святейшего престола непременно сообщу о сегодняшнем вечере. Сообщу, что видел поистине христианский фильм, — на тонких губах легата вспыхнула короткая осторожная улыбка, — советского производства в резиденции посла Советского Союза. Повторяю — поистине христианский фильм. Облик главного героя, его мученическая смерть, обстановка казни — все, все здесь напоминает о последних минутах Спасителя в этом мире. Я просто поражен столь откровенной аналогией.

— Вы усматриваете, ваше преосвященство, в фильме подобную аналогию? — задумчиво переспросил посол.

— Она очевидна, ваше превосходительство. И я приятно поражен, что все это сделала молодая советская женщина — режиссер. Значит, христианские идеи по-прежнему утверждают себя в поколениях даже в такой атеистической стране, как ваша.

— Видите ли, ваше преосвященство, — сказал посол, — подлинное искусство понятно и близко всем, и верующим и неверующим, ибо каждый в нем может искать любую созвучную своему настроению аналогию. В этом-то и сила настоящего искусства. Я, например, в этой картине вижу олицетворение непобедимости добра перед злом и жгучую, неистребимую ненависть к войне и насилию.

Посол сделал легкий кивок в нашу сторону.

— Между прочим, ваше преосвященство, ваши собеседники лично знакомы с режиссером.

— Да ну! — радостно изумился легат. — Пожалуйста, передайте ей мои поздравления.

Вернувшись с просмотра домой, мы с Эллой долго говорили о фильме. И в каждом из нас вдруг зашевелилась какая-то странная, больная тоска по Родине. К страшной боли прикоснулся наш взгляд на экране, но ведь боль-то своя, близкая, нами тоже в какой-то степени пережитая. Сколько же перенес наш народ! И когда ты вдали от него, он тебе дорог вдвойне.

— А ведь у них здесь тоже полно бед — засухи, голод, болезни, гнет сильных, власть имущих, — вдруг сказала Элла. — И все это почти не отражено ни в литературе, ни в кино. Человеческое и здесь нуждается в том, чтобы о нем знали другие, в сочувствии и защите. — Она помолчала. — Вот если бы Лариса в самом деле приехала в Африку!

На другой день посольский садовник ганец Аде, с которым я любил переброситься парой слов о житье-бытье, вдруг остановил меня в саду.

— Я вчера стоял в сторонке, подальше от боссов, за кустами, — сказал он, — но все видел. И вы знаете, сэр, этот человек, которого казнили на экране… хотя он и белый, но мне казалось, что это мой брат, который два года назад умер в Нигерии от холеры. Я за ночь выкурил две пачки сигарет. Не спалось…

В июне мы прилетели в Москву в отпуск. Однажды мою машину остановила властным жестом молодая темноволосая женщина, видимо, приняв меня за левака. Торопливо влезла в машину, устроившись на заднем сиденье, отрывисто назвала адрес, куда ехать.

— Ну что ж! — согласился я. — Поедемте!

В зеркало заднего обзора я иногда наблюдал за пассажиркой. Она неотрывно глядела вперед, и ее необыкновенно чистые, выпуклые, четко вырисованные глаза, казалось, не видели ни меня, ни дороги — ничего, что нас окружало. Глаза ее думали.

— Лариса! — не выдержал я. — Привет тебе из Африки, из Аккры, от папского легата.

— Что? — она словно очнулась, бросила руку на мое плечо. — Это ты?

— Я!

Расхохотались.

— Про кино думала?

— Про кино.

Она потребовала, чтобы я остановил машину, и пересела вперед, на соседнее с моим сиденье.

— Ну, как там Африка?

— Нашли для тебя там кучу тем. Тебе обязательно надо туда приехать.

Она хлопнула ладошкой по приборному щитку, задорно бросила:

— А что! Вот закончу нынешнюю ленту — и тащите меня в свое африканское пекло. Я — за!

Мне дважды посчастливилось узнать, что это такое — чувствовать себя одним из авторов фильма. Никакими словами этого не выразишь, это надо пережить, познать в работе. Каким-то чудом все сходится вместе: драматургия, для которой, оказывается, ты и был рожден, полное взаимопонимание с режиссером, который становится как бы твоим двойником, едино видение с оператором. Так было у меня на «Восхождении» и на «Дерсу Узала». <…>