Я хорошо знаю, как выпадают из поля зрения те, кто не имеет отношения к твоей работе, а ты в ней — днем и ночью. И как раздражают те, кто не понимает, кто равнодушен, кто чужой, все равно чужой, потому что вне твоего состояния, твоей, на этот момент, «болезни».

У Ларисы не было случайных картин — в каждой она пыталась выразить свое сложное отношение к жизни, свое понятие о жизни. Она принадлежала к числу тех художников, для которых не существует отстраненного искусства, и потому все ее картины — мировоззренческие. Все прошли сквозь нее, разработаны ее мыслью, причастны к ее душе… Все — о тех коллизиях, о тех человеческих состояниях, в которых «кровь людская — не водица». Потому, наверно, не случайность (хоть и чудовищная, трагическая случайность) ее смерть на картине. О ней, как ни о ком другом, можно сказать, что она жила и умерла в своем деле, в своем искусстве.

Я хочу и не могу вспомнить, что же именно она мне говорила. Наверно, это потому, что смотреть на нее было интереснее, чем слушать. Ее лицо всегда выражало больше, чем слова. Природа ее была так богата и гармонична, что пустота светских бесед не могла до конца ее выразить. Я, конечно, помню, какой уютной и женственной она была хозяйкой: в ее доме не было случайных вещей — они были одухотворены ею, они были частью ее. Хорошо помню, какой мягкой и нежной становилась она в присутствии сына. Какими высокими, не побоюсь сказать — изысканно-уважительными были ее отношения с Элемом… Помню, какой неподдельный испуг был в ее глазах, когда однажды она увидела меня сильно похудевшего, после тяжелой болезни… Но вот наших разговоров о самом главном — нет, не помню. Наверно, их и не было, иначе бы запомнил. Наверно, это свое, глубоко личное мы еще не научились доверять друг другу. Она шла к своей лучшей картине, к своей выстраданной картине, и этот главный наш разговор был, уверен, впереди.

Но как скупы мы при жизни на добрые слова и как щедры на злые — наши враги! Друзьям почему-то стыдно любить вслух, а недругу совсем не стыдно открыто ненавидеть.

Помню, на одном приеме в том же Западном Берлине какая-то сотрудница советского консульства обрушилась на Ларису потоком обвинений в адрес ее картины «Восхождение» — прежде всего за то, что она якобы «оправдывает немцев…». Лариса побледнела, но сразу как-то вознеслась над этой нервически-возбужденной дамой. «Мне не привыкать, — сказала она. — Когда вышли „Крылья“, меня хотели побить за то, что я издеваюсь над фронтовиками…».

И те, кто хочет бить, — бьет, а вот те, кто хочет, кто готов защитить, — в спешке, суете часто забывает о своем благородном порыве. Кто знает, сколько раз, когда ее хотели «бить», Лариса чувствовала себя не столько беззащитной, сколько одинокой. Беззащитной она не была никогда. Она всегда умела постоять за себя. Всегда была мужественной и сильной. И сегодня ничто так не защищает ее, как собственные фильмы. Но сколько раз она, наверно, ждала наших звонков, а мы не звонили. И сколько раз в своем гордом одиночестве мысленно отказывалась от всякой помощи, а мы не пытались напомнить ей, что только позови, только захоти — мы здесь, мы рядом… А может быть, она была из тех людей, с кем, по ее словам, «надо было дружить на расстоянии, чтобы сохранить эту дружбу»? Может быть… Но теперь это расстояние не преодолеть. И одно утешение — что мы по-прежнему друзья, что она с нами, раз так часто думаешь о ней, раз так жизненно необходимо понять, чем она была для нас и что в ней, в ее картинах, навсегда осталось с нами.

В прихожей посольства на доске объявлений рядом со столом дежурного коменданта прикололи лист ватмана: «Сегодня в 19.00 на вилле посла демонстрация нового фильма для руководителей дипломатических представительств в Аккре. Дипломатическому составу посольства, а также корреспондентам присутствовать обязательно. Приглашаются и жены».

Очередное политическое мероприятие посла. Увы! Надо идти.

— А фильм-то какой? — тоскливо спросила Элла, моя жена. Вздохнула. — Может быть, очередное занудство! И ради него корми собой комаров и рискуй здоровьем. Нет! Я не поеду! Обойдутся и без меня.

С первого дня пребывания на африканской земле Элла страшилась заболеть тропической малярией, поэтому в кино — и в посольстве и в городе — ходила редко: фильмы повсюду здесь показывали под открытым небом.

Какой будет сегодня фильм, не знал никто, кроме посла и киномеханика. Это составляло чуть ли не государственную тайну. Ведь уже само название иного фильма отпугивает заранее и может отразиться на явке дипсостава.

К получаемым из Москвы фильмам посол был строг и привередлив. Большинство ему не нравились — «мелкотравчаты», для посольского служебного пользования, по его мнению, не подходили. Об этом же фильме Володя, посольский киномеханик и шофер одновременно, встретившись со мной у подъезда, доверительно сообщил: «Чрезвычайный и полномочный одобрил!» И тут же удалился с загадочным видом.

Но вскоре неожиданно и я стал обладателем «государственной тайны». Меня вызвал к себе в кабинет посол и сказал:

— Взгляните. Я вот тут набросал что-то вроде проспекта. Зачитают перед началом. Как звучит, а?

И протянул мне два листка с машинописным текстом. Я быстро прочитал — и обомлел: «Восхождение»! Фильм Ларисы, о котором в Москве уже давно говорили, что лента получается удивительной.

— Хорошая картина! Правдивая, — тоже подтвердил посол. — Я уже посмотрел вчера заранее.

Сдвинул брови, задумчиво повертел в руках карандаш. И вдруг, подавив вздох, признался:

— Разбередила во мне прошлое…

Я его понял. Картина о войне, сделана по превосходной повести Василя Быкова, сделана отличным мастером. Вот и затронула суровое сердце нашего посла, бывшего фронтовика.

— Пускай западники посмотрят! — сказал он. — Полезно им. Пускай увидят, во что обходилась нам та война.

Выйдя из кабинета посла, я позвонил по телефону жене.

— Знаешь, чей фильм? Ларисы Шепитько!

— Идем! — сказала Элла не раздумывая. — Кстати, у нас где-то лежит журнал с ее портретом. Захватить? Гостям покажем. Ведь она такая красивая!

Мы с Эллой гордились знакомством с Ларисой. Встречались не так часто, по встречи эти всегда запоминались. Особенно последняя, когда Лариса и Элем приехали к нам домой проводить нас в Африку, куда я улетал на несколько лет корреспондентом «Правды». Проводы получились многолюдными, но хозяйки в доме не оказалось. Элла приехала за час до выезда на аэродром. После закрытия занавеса со сцены почти бежала, даже не успев снять грим. Так случилось, что именно в день нашего отъезда в Театре имени Моссовета, где работала моя жена, взамен другого, отмененного, был назначен спектакль «Дальше — тишина», в котором главные роли играли Ф. Г. Раневская и Р. Я. Плятт. Позвонили из дирекции: «Ничего не поделаешь. Бруновская должна играть!» «Но у меня же Африка!» — взмолилась Элла. «Африка подождет! Нельзя же сорвать спектакль. В крайнем случае доставим на аэродром прямо со сцены». Со сцены доставлять к самолету не пришлось, даже выкроился часик, чтобы посидеть напоследок с друзьями. Элла рассказывала о своей забавной беседе с Раневской. Во время антракта Фаина Георгиевна встретила ее в коридоре и своим низким, грудным голосом почти простонала: «Деточка, что это сегодня вокруг вас все скачут, скачут? Вы что, именинница сегодня?» «Я, Фаина Георгиевна, сегодня в Африку улетаю». Раневская всплеснула руками: «В Африку! Боже мой! А что вы там будете делать?» Элла попыталась разъяснить: едете мужем, попробует там в местных театрах поставить какую-нибудь советскую пьесу, например «Миллион за улыбку» Софронова. Раневская снова всплеснула руками. «Софронова? Господи, зачем? Поставьте лучше „Отелло“. Там их много!»

Все смеялись, вспомнили другие реплики замечательной актрисы, которую трудно представить без ее всегдашнего неутомимого юмора. Потом разговор зашел о предстоящем полете, об Африке, куда мы держали путь, об африканских напастях, которые нас там стерегут: жара, влажность, змеи, комары… Говорили обо всем этом с шуткой. Но Лариса, вдруг посерьезнев, заметила: «Завидую! Это же удивительно: летят люди в Африку, уже завтра будут ходить по самой настоящей, взаправдашней Африке. И наплевать на все напасти! Напастей и здесь предостаточно. Когда собираешься в дальнюю дорогу, не считай заранее колдобины на ней». На ее четких бледных губах проступила легкая, почему-то грустная улыбка: «Я бы поехала. Хоть сейчас! Могучий океан, и жар песчаных пляжей, и пальмы на берегу, и черные улыбчивые люди… И каждый — Отелло! Надо же, каждый — Отелло! Какой благодатный материал!» Лариса прищурила один глаз, словно в эту минуту, как профессионал, прицеливалась через глазок видоискателя кинокамеры в этот африканский «благодатный материал».