Это были мужчины, женщины, молодежь и подростки.

Все они как бы вытекали из концов улиц и образовали широкий ряд, движущийся на покосы.

По мере продвижения ряд ширился, но не редел. Его пополняли догоняющие. Многие были вооружены берданками, шомполками, двуствольными дробовиками, деревянными и железными вилами.

В широком ряду оказался и Маврикий и Санчик. А как могло обойтись без них, когда у тети Лары корова, а у Денисовых своя дойная коза.

Крестьяне, заметив приближающуюся цепь наступающих, сначала не поняли, что это значит. А потом, поняв, не поверили своим глазам. Но провокаторы разъяснили, что это идут заводские головорезы, которые не хотят отдавать законную крестьянскую землю по священному ленинскому указу…

Мужики схватились было за топоры и колья, которых немало было привезено для застолбления размежевываемых земель.

Все было подготовлено к тому, чтобы началась небывалая в Мильве драка и пролилась кровь. Подстрекатели давно уже ушли в кусты. Ушли в буквальном смысле. Вдоль берегов Медвежки густые заросли.

Теперь уже не было силы, которая могла бы остановить позорную демонстрацию. Голоса считанных большевиков, пытавшихся утихомирить покосный конфликт, не были услышаны.

Кумынин Яков Евсеевич не посоветовал пришедшим комитетчикам встревать в покосные разногласия.

— Остановить не остановите нас, — сказал он, — а разъярить можете. Мы ведь не против кого-то там, а за свои покосы… И если уж вы в комитете не предотвратили, так тут-то уж не предотвращайте.

Когда наступающие увидели поднятые мужицкие топоры, они ускорили шаг, хотя до этого было сказано, что наступать нужно тихо и молча. Ни выстрела. Ни крика. Ничего. Действовать на испуг, чтобы ни перед кем и ни за что не отвечать.

Крестьяне из примильвенских деревень, помахав топорами и кольями, скоро одумались, видя, что наступающих было не счесть сколько. К тому же на гриве горы зачернел новый ряд.

И чем ближе был молчаливый первый ряд, тем становилось страшнее. Первыми, побросав колья, побежали женщины. За ними дети.

Мужики попробовали было: «Не отдадим, умрем…», «Постоим за нашу землю…» — да тоже, наскоро запрягая лошадей, поворотили оглобли в свои деревни.

А мильвенский передний ряд шел и шел, что называется, держа равнение и сдерживая волнение.

Один только остался на заводских покосах. Старик. Он, упав на землю, распластав руки, ноги, вздрагивая и рыдая, просил:

— Пройдите по мне! Пройдите по мне!

Молчащий ряд расступился, обходя старика, продвигался к берегу Медвежки, по которому шла граница заводских покосов. И, дойдя до берега, начали шумное ликование. Победители обнимались друг с другом, радовались, а потом чокались. В воскресный день всегда откуда-то появлялись запретные бутылки. Потом стали подбирать колья и вбивать их вдоль берега. Знай, мужики — это граница. Попробуй перейди ее теперь. Вынь или урони хоть один кол.

Победители опять шумели, радовались, будто за кольями, за рекой была чужая страна.

Всему этому несколько лет спустя не хотели верить мильвенцы, пытаясь представить покосный конфликт досадным недоразумением.

Это несколько лет спустя, когда выяснилась истинная подоплека стравливания крестьян и рабочих, но не теперь. А теперь дежурили по суткам от каждого двора, где была корова, конные сторожа, разъезжавшие вдоль границ мильвенских покосов. Подобное самоуправство можно было изобличать в газетах. Что и делалось. Григорий Киршбаум опубликовал под псевдонимом «Иван Бескоровный» злую, осуждающую статью. Но статья не ослабила борьбу за покосы, а усилила ее. Ко всему этому на письмо городского комитета, написанное Кулеминым, пришел ответ, защищавший крестьян примильвенских деревень, претендующих на покосные земли. В ответе ясно говорилось «не чинить препятствий» и «не давать повода контрреволюционным элементам ссорить деревню с Советами».

Мильвенские комитетчики читали и перечитывали нелепый ответ. Как можно было называть огульно контрреволюционными элементами тысячи тружеников. Не оставалось сомнения, что сила, действующая внутри Мильвы, поддерживается кем-то в губернии. Комитет, не дав хода полученному предписанию, категорически потребовал ознакомления с положением дел на месте.

Приехавшая для расследования комиссия не захотела внять голосу Мильвенского комитета, который доказывал, что заводские земли не подлежат передаче крестьянам. Комитет предупреждал комиссию, что ее упорство может быть расценено Центральным Комитетом как нежелание разобраться в особенностях жизни рабочих Мильвенского завода.

Комиссия решила созвать митинг и разъяснить мильвенским жителям, почему нужно передать покосные земли крестьянам. Но после того как стала известна цель созыва митинга, произошло то, чего никто не ожидал.

Митинг не состоялся. Пришло несколько десятков человек да Марфенька-дурочка, которая передала организаторам митинга пакет. А в пакете на хорошей ватманской бумаге крупно, с каллиграфическим изыском, было написано:

«Если вы хотите крови, она будет. Покосы отобрать невозможно. Иваны Коронные».

В комитете допоздна были освещены окна. Комиссия виновато и трусливо искала теперь компромиссных решений. Хотели отдать крестьянам часть покосных земель. Меньше половины. Но и это оказалось невозможным. Согласились с тем, что до этого предлагал Мильвенский городской комитет. Подсчитав площади, увидели, что только соскинские земли, пустующие после вырубленных лесов, покрывают более половины потребностей примильвенских деревень. А монастырские пустоши, брошенные выпасы… Разглядывая карту, комиссия вынуждена была согласиться, что каша, заваренная вокруг заводских покосов, была не случайной и не стихийной, а кем-то организованной и…

— До удивления странно поддержанной комиссией, действия которой я лично считаю подлежащими расследованию в партийном порядке, — заключил свою речь Артемий Кулемин.

Члены комиссии, чувствуя, что дело может повернуться очень серьезно, перепугались, пошли на попятную, принялись смягчать свои действия, называя их просчетами, недодуманной торопливостью… И может быть, комиссия отделалась бы выговором, если бы не события, разыгравшиеся за окнами на темной улице.

Жители Мильвы не знали, что больше не существует покосного вопроса, продолжали протестовать.

На улице появилось множество коров. Они, встревоженные ночным подъемом, а может быть, и нарочно не кормленные или не поенные, не переставая мычали. Когда мычат две-три коровы — это одно. Когда ревет несколько сот коров — то никакие, даже самые спокойные люди, не могут выдержать этого рева.

Темнота усиливала коровий рев. Приехавшие члены комиссии сидели, сгрудившись, в дальнем углу комнаты, боясь, что за ревом коров последует выполнение «кровавого обещания». И оно последовало. Кто-то в темноте стал резать коров. Стадо, почуяв запах крови и услышав предсмертный храп животных, затрубило на невыносимых нотах смертельного ужаса. Коровы, разбегаясь, мчались по улицам, неистово трубя, словно извещая об опасности спящую Мильву.

Когда улица опустела и стало светать, на ней можно было увидеть трех зарезанных коров и прочесть черную надпись на белом коленкоре: «Угощайтесь мясцом, товарищи!»

Кулемин подвел членов комиссии к лежащим на дороге коровам и сказал:

— Этого вам, господа, мы не простим…

Притаившиеся враги Советов торжествовали. «Коровий бунт» обнадеживал и таких, как Непрелов, и таких, как Турчанино-Турчаковский. Если какие-то покосы наделали столько шуму, то что произойдет, когда остановится Мильвенский завод, к чему прилагается теперь немало усилий теми же лицами, что так искусно организовали покосные распри, не оставляя следов своих преступных рук.

Эсеры, примыкающие левым крылом к большевикам и правым смыкающиеся чуть ли не с монархистами и во всяком случае с кулачеством, оставались все еще силой. Среди них было наибольшее число одаренных авантюристов и талантливых провокаторов, умеющих играть на темноте душ, на отсталости и той части населения, которая по своей классовой принадлежности обязана быть передовой. Разве не живое доказательство этому покосная история в Мильве?