Сердце у Ильюши еще постукивало, ему еще чудилось, что за ним кто-то крадется, но все это было только страхом. Никто из овсюков не рискует показаться ночью в этом лесу. Да и как им знать, что Илью нужно искать именно здесь.

Хватит придумывать опасности. Сядь, Иль, под сосну. Дай успокоиться сердцу. Соберись с силами и мыслями. Ты жив, ты жив! Посмотри на Мильву с этого берега. Какой тихой выглядит она. Какая благодатная темно-синяя ночь обняла ее. И не подумаешь, что эта бархатная темнота скрывает подлые дела.

Неизвестно, что скрывает и лес за спиной Ильюши. Все-таки кто-то следит за ним. Может быть, ночная хищная мелочь, которой не следует бояться, но все же, как говорит бабушка Эстер, и от укуса комара можно ожидать лихорадку.

В путь, Илья! До Каменных Сот не так далеко. Не позволяй ногам привыкать к отдыху.

Рвавшийся к власти и жаждущий мести, Игнатий Краснобаев хотел убрать со своего пути Всесвятского. Насторожить против него Вахтерова было не так трудно. Всесвятский бывал в камерах, беседовал с Кулеминым, заигрывал с Тихомировым и вел себя так, будто они на самом деле временно изолированы, а не смертники, приговоренные к расстрелу.

Сюда же Игнатий Краснобаев решил приплести выкраденные документы в доме молодежи, исчезновение зловредного выродка Денисова, а потом побег Ильи Киршбаума. Придя к командующему. Краснобаев обосновал свое недоверие Всесвятскому.

— Это человек момента. Он может предать и продать. — Говоря так. Краснобаев рассказал Вахтерову некоторые подробности из прошлого Всесвятского.

Слушая Краснобаева, Вахтеров вспомнил, как рассказывал Всесвятский за карточным столом о своих похождениях, и решил про себя, что от этого артиста можно ожидать всего, вплоть до побега в трудную минуту вместе с арестованными к большевикам. Верить этому партнеру явно было нельзя, но и невозможно начальнику внутренней службы дать отставку и тем самым озлобить его и вызвать на действия, которые и не предположишь. Поэтому нужно было найти ложный ход.

— Друг мой, — начал врать Вахтеров, — я не могу совмещать в себе полководца и гражданскую власть. Необходим какой-то комитет, который бы ведал главным: продовольствием, финансами, промышленностью, сельским хозяйством…

— Да. Это совершенно необходимо, — охотно шел на приманку Всесвятский. — Я бы мог заняться этим…

И тут же Вахтеров просил назвать человека, которому можно доверить тюрьму. Бандиты не подыскивали благозвучных слов, когда разговаривали между собой.

Всесвятский назвал Краснобаева. Вахтеров, продолжая хитрить, с минуту колебался, а потом продиктовал адъютанту приказ.

В приказе Всесвятский был назван генеральным инспектором по финансам, продовольствию, промышленности и сельскому хозяйству. А Игнатий Краснобаев стал попечителем «стратегических камер».

Так был назначен главный и никем не контролируемый, кроме командующего, палач мильвенских большевиков. Этому можно было верить, как себе.

Вступление в должность попечителя камер началось встречей с братом Африканом.

— Н-ну, единоутробный, теперь поговорим начистоту и для первоначала получи от имени меня, от нашей не боящейся крови партии в зубы. — И он ударил рукоятью нагана своего старшего брата по виску.

Африкан Тимофеевич, застонав, упал без чувств. Затрясшийся от испуга конвоир получил затрещину.

— Смелее будешь, — объяснил удар Игнатий Краснобаев и пошел по этажу «давать себя знать арестованным».

Не так легко Игнатию Краснобаеву было найти подручных. Бывшие урядники, полицейские и те, занимаясь ранее «чистой» работой, отказались идти в заплечные мастера. Урядник Ериков прямо заявил:

— Проследить, донести, — это одно. От этого руки не мараются. А что же касательно этого самого… — не захотел он назвать своим словом убийства людей. — Для этого мы недостаточны.

Саламандра-Шитиков сам явился в камеры.

— Если вы, Игнатий Тимофеевич, нуждаетесь в твердой руке, так вот она. И еще могу твердого человека присоветовать, — совсем тихо, будто побаиваясь стен, сказал он, — хотя она и женщина, но в сапогах.

Вскоре пришла в камеру эта «женщина в сапогах».

— Очень рад, Манефа Мокеевна, — приветствовал ее Игнатий Краснобаев и предложил ей на первое время должность младшего надзирателя. — Действуй, Манефа Мокеевна. Если что, так в ответе ни за кого не будешь! Все они здесь конченые. Кроме «валютных» и заложников.

С этого дня Манефа принялась действовать с ожесточением и ненавистью, которая пылала в ней не столько к большевикам, сколько к мужчинам, лишившим ее житейских радостей. И пусть из сидевших никто не был виноват в ее застарелом девичестве, все равно подобные им обошли ее.

Началась новая волна ночных арестов большевиков и причастных к ним. Решено было посадить оставшуюся на свободе Варвару Емельяновну Матушкину. За ней пришла Манефа.

— Не хотели мы брать, кого можно не трогать, — начала она, — да фронт пугает. Пашка Кулемин с леса заходит. Поэтому в целях, — она сделала ударение на «я», — предупредительно-оборонительных прошу захватить самое необходимое…

Усилившиеся аресты большевиков вызвали раздумия Сидора Непрелова, и он пришел к брату.

Герасим Петрович жил все там же, хотя и мог бы по своему новому чину занять лучшую квартиру из конфискованных. Герасима Петровича предполагали назначить министром финансов Мильвенской революционной республики, которую намеревались провозгласить на местном предучредительном собрании. Но изменившиеся обстоятельства на фронте заставили повременить с провозглашением новой державы. Мало кем знаемый, мало заметный брат Артемия Кулемина, подпрапорщик Павел Кулемин, избежавший ареста, формирует второй добровольческий полк Красной Армии, образовав фронт с противоположной Каме стороны. Со стороны глухого и бездорожного леса, вдоль речки Медвежки, потому и получивший название — Медвеженский фронт.

С возникновением Медвеженского фронта мятежникам приходится обороняться с двух сторон. О наступлении, расширении территорий больше уже не говорили. Удержаться бы на занятых рубежах и дождаться подмоги из Сибири. О ней говорили многие, и особенно Тишенька Дударин ободрял пророчествами о скором приходе сибирских войск. А они пока не шли. Поэтому предполагаемый министр финансов Мильвенской республики пока сидел в типографии, печатал и распределял деньги. От него многое и многие зависели. Облеченному таким доверием и такой властью было не до фермы.

— Неужели ты не понимаешь, — внушал он брату, — что нам нужно думать обо всем нашем крае, а не о своих десятинах.

Сидор не желал понимать этого. Край краем, а свои десятины своими десятинами. Одно другому не помеха. И если агроном Шадрин пересядет из учебно-опытного хозяйства в камеры, хуже от этого ему, Сидору, не будет. Ничего не добившись у брата, со зла Сидор направился к Игнатию Краснобаеву. Ему не нужно было долго объяснять.

— Доставь его, чтоб лошадь не гонять, — сказал попечитель.

Сидор Петрович, вернувшись в Омутиху, приказал Шадрину:

— Оболокайся. Тебя велели доставить в тюрьму. И сказали, что ежели ты не пойдешь туда сам, тебя пригонят шомполами конные.

Старик поднял глаза и кротко спросил:

— За что же?

— Там разберут. Если не за что, так и выпустят, — обнадежил он.

Михаил Иванович послушно собрался, и Сидор сдал его в камеры, вернувшись хозяином фермы. Теперь, когда не стало Шадрина, Сидор Петрович мог распорядиться и зерном и скотом. Этим он и занялся.

Тем временем в камерах устанавливалась своя жизнь.

Не трогали только «фондовых». Берегли на случай обмена. Вахтеров очень строго предупредил Игнатия Краснобаева не буйствовать, после того как узнал об избиении им брата Африкана.

— Возможно всякое. И такие, как твой брат, как Артемий Кулемин, как Матушкин и тем более Тихомиров, могут спасти нам наши жизни. На войне возможно всякое, — повторил командующий и подал список подлежащих расстрелу только по распоряжению лично командующего.