Он отправился в клуб и, конечно, сразу же налетел на Короткова, который сразу понял все Петькины намерения и начал очень придирчиво уточнять обстановку.

— А как она? — спросил Коротков.

Петька признался, что он этого и сам не знает.

— Не успел выяснить или просто не посмел? — с непонятным волнением выспрашивал Коротков.

— Не посмел, — признался Петька. — К ней не подступишься, сам знаешь…

— Как же ты так? Может быть, она совсем и не хочет с тобой? А может, она кого другого, а? Не знаешь? Так надо спросить, честно, по-комсомольски. Иди и спроси.

Петька сказал, что он уже пытался, но его прогнали.

— Правильно, — сказал Ларек, — будешь по окнам лазать, прогонят, а ты держись с достоинством, как комсомолец, тогда никто тебя не посмеет тронуть.

Но Петька только вздыхал: ничего из этого не получится, его и близко не подпустят.

— Как это не подпустят? А ну, пошли!

Им долго не открывали. Петька тянул за проволочное кольцо, прислушиваясь к жидкому треньканью колокольчика за дверью. За его спиной, расставив ноги в широких клешах, неподвижно и прочно стоял Ларек. Наконец дверь открылась. На пороге появилась горбоносая усатая старуха. Решив, что это Сонина бабушка, Петька почтительно обнажил голову.

— Мы пришли к Соне, — объявил Ларек и уважительно добавил: — Пожалуйста.

— Скажу хозяину, — ржавым голосом ответила старуха, — постойте здесь.

Строго оглядев ноги посетителей, она захлопнула дверь.

Петька надел шапку: прислуга. Но скоро пришлось снова обнажить голову: появился сам машинист Величко. Ни о чем не спрашивая, он с оскорбительным равнодушием разглядывал белесое зимнее небо и молча ждал.

— Мы к Соне, — сказал Коротков, тоже стараясь не смотреть на Величко.

— Незачем. Болеет она.

Дверь захлопнулась, но сейчас же с треском распахнулась. На пороге показалась Соня.

— Ну чего вы тут стоите?!

Только и успела она крикнуть, как чьи-то руки втащили ее обратно в темные сени, откуда слышался скрипучий голос Величко и всполошные гортанные выкрики.

— Давай! — скомандовал Коротков и первый шагнул через порог. Петька ринулся за ним. В сенях они остановились.

— Чего стали, проходите, — проскрипел Величко и посторонился, пропуская посетителей.

В просторной комнате старуха усаживала Соню на широкий ковровый диван, укрывая ее большой клетчатой шалью.

— Ох как хорошо, что вы пришли! Я так и ждала и думала, что вы придете. Ну, довольно, Айкануш, — оттолкнула она старуху. — Здорово, ребята!

Отец поставил в некотором отдалении от дивана два стула рядом, как в театре, а сам отошел и стал глядеть в окно с видом постороннего человека. Старуха вышла. Петька и Коротков сели против Сони. Она сказала, чуть задохнувшись:

— Вот вы и пришли. Что же вы молчите?

— Почему на собрания не ходишь? — невпопад спросил Коротков.

— Она болела, — послышалось от окна.

— Я болела, — повторила Соня нерешительно и без выражения, как на репетиции, когда не знаешь роли. — Что у вас нового?

Коротков начал что-то рассказывать и все время оглядывался. Величко это почувствовал и предупредил:

— Вы не дожидайтесь, я не уйду, поэтому говорите все, с чем пришли.

Наступила тоскливая тишина. Коротков подтолкнул Петьку. Соня бросила книжку на диван и, как раньше, четко и повелительно сказала, глядя в отцову спину:

— Если ты сейчас не выйдешь, я сама уйду с ними. Слово даю.

Так прямо и сказала, повелительно и несколько истерично, как избалованный ребенок. «После болезни это у нее», — подумал Петька, но скоро понял, что дело совсем не в том, тем более что никакой болезни, как потом выяснилось, и не было. Но тогда об этом он не догадывался, и только сейчас, рассказывая мне о последнем свидании, он смог все оценить более спокойно.

— Ты понимаешь, — говорил он, — какая-то она стала издерганная и вместе с тем гордая и очень разговорчивая. Она и раньше-то на язык была смелая, а тут прямо без остановки. Как будто, знаешь, боится, что мы уйдем и она не успеет всего сказать или ей помешают. И такой у нее вид, будто она тут одна взрослая, а остальные мелкота, ничего не понимающая. Только с Ларьком разговаривала как с человеком и вроде все оправдывалась перед ним. Говорю, она даже на отца цыкала, и он ее вроде побаивался.

Когда за отцом захлопнулась дверь, Коротков положил руку на Петькино плечо, и Петька плечом почувствовал, как тяжело было подниматься его другу.

— Ну, вы поговорите тут…

— Нет, — усмехнулась Соня, — незачем нас оставлять, Ларек. А ты, Петя, не обижайся, но тебе этого совсем не надо. Ведь я тебя никогда не любила и не полюблю, хоть ты вон какой красивый и сильный. Ты посиди, послушай. У нас ведь секретов нет, правда, Ларек?

— Вот как! — сказал Петька, стараясь понять, к чему она клонит.

Но Соня не обратила никакого внимания на его слова. Она снова стала прежней, бесстрашной и решительной, готовой на все отчаянной девчонкой.

— Я ведь тебя полюбила, Ларек. Вот видишь, как получилось. Да ты и сам все знал. Я только затем и в клуб-то по вечерам бегала, чтобы тебя видеть. Да что там говорить, я и в комсомол для того вступила и активность проявляла. Была бы война, я бы за тобой на фронт пошла. На смерть. Другие по убеждению на все идут, по идейности, а я только по любви. Хорошо это или плохо?

Петька поднялся и нетвердо, как пьяный, шагнул к Соне.

— Все играешь? — спросил он, трудно дыша. — Ты не верь ей, Ларек, она взбалмошная. Все бы ей играть. Смотри, чего выдумала. Любовь. Очень тебе это надо, Ларек. А?

— Петя, простая душа, ты уж помолчи. — Она подняла руку совсем как на собрании, когда требовала, чтобы ей не мешали говорить. — Слушай, Ларек, надо все сказать до конца. Ты ведь знал, что я тебя люблю. И не только потому, что догадывался, а потому что и сам любил. Я все это замечала и ми на что не решалась, И ты тоже ни на что не решался. Я даже боялась с тобой вдвоем остаться, потому что замечала, что ты тоже этого боишься. И я не знала, как мне быть. А ты, конечно, сначала думал о себе, о том, что у тебя ноги нет, а потом уж о любви. А я тебя даже за это твое увечье любила. Вот и получилось, что мы с тобой, оба такие смелые, на любовь не отважились.

Петька снова взорвался: «Скажи ей, Ларек!» И сразу умолк, отступил и тяжело опустился на свое место. Он посмотрел на Короткова, и до него дошло, что Соня ничего не выдумала, что все, что она говорит, такая острая правда, которая не оставляет никаких сомнений. Петька отчетливо видел, как Ларек растерян и как смяты и спутаны его мысли. Он молчал! Вот это больше всего поразило Петьку и даже напугало. Коротков не знал, что делать, как ответить. Никогда еще этого не случалось. Как бы подтверждая свою растерянность, Коротков задал совершенно лишний, на Петькин взгляд, вопрос:

— Ну для чего ты все это наговорила?

— Ох, Ларек! Что же тут объяснять?

Петька, явно осуждая Короткова, повторил:

— Для чего объяснять-то! — И громко, как глухому, до которого не доходит смысл сказанного, прокричал, наклонившись к Короткову: — Влюбилась она! В тебя! Вот что!..

Но Коротков все еще продолжал пребывать в каком-то недоумении.

— Нет. — Он поднял ладонь и опустил ее на колено. — Нет, ничего этого не надо.

— Не надо? — осторожно и угрожающе спросила Соня, но в черных ее глазах появилась тоска. — Ох, Ларек, а ты бы поверил. Мне хоть немного поверил бы…

— Тебе-то я верю, — горячо отозвался Коротков. — Я и себе не так верю, как тебе сейчас поверил. А зачем? Не имею я никакого права верить тебе.

Соня надменно вскинула голову.

— А я думаю, и ты пойми, что человек, если он любит, то и прав. Это ведь сильнее всего на свете. Я знаю, что ты боишься мне поверить, а говоришь о каких-то правах. А ты мне все равно дороже всего, что есть на свете. Я и теперь это все через тебя только и полюбила. Чем же я виновата, что любовь у меня такая безыдейная?

— Мелкобуржуазные игрушки, — смущенно пробормотал Коротков, подняв при этом крепко сжатый кулак, как бы собираясь сказать что-то сильное и решительное. Но ничего не сказал и в смятении совсем спрятал глаза под густыми бровями.