— Есть ещё одно обстоятельство, Андрей, — добавила Карина, высокая худощавая брюнетка. — Пашенька наш — педик, причём ориентации своей нисколько не скрывает. А Кербин — гомофоб. Он любителей однополых отношений на дух не переносит. Поэтому Пашка сам по себе для него хуже занозы в заднице, а теперь, в качестве равноправного бизнес-партнёра, вообще чума. Чему ты смеешься? — спросила она новичка.

Смеяться Андрюха не смеялся, но улыбка была более чем ехидной.

— Психологи говорят, — пояснил он, — что гомофобия всегда является результатом подавления и непризнания собственных гомосексуальных желаний. Чистые гетеросексуалы к однополым отношениям равнодушны.

— Как ты? — ядовито спросил Лёха.

— Как я, как все нормальные люди.

— По-твоему, — зло глянул Лёха, — гомосексуализм — это ненормально?

— Конечно. Это половое извращение, психическая болезнь, калечество. Но, поскольку в большинстве случаев социальной опасности это заболевание не представляет, а лечить его пока не умеют, к гомосексуалистам надо относиться, как и к любым другим инвалидам — создать условия для нормальной жизни в социуме и не заострять внимания на их ущербности.

— Да пошёл ты…! — вскочил Лёха.

Внимания на его вспышку никто не обратил.

— Так это что же, — заинтересовалась Елена Ивановна, — Кербин сам скрытый гомик? Очень может быть, ведь он ни с одной из четырёх жён не смог ужиться. И любовницы у него дольше месяца не держатся, — всё ему у них не так да не эдак.

Такого Кербин стерпеть уже не мог.

Зашёл в отдел, посмотрел на новенького.

— За спиной языки чесать все смелые, — процедил Кербин. — А мне в лицо ты это скажешь?

— И не только вам, — спокойно ответил новенький. — Но и Павлу Андреевичу. В рабочих отношениях целесообразнее сразу расставлять все запятые и точки.

— Ну-ну, — процедил Кербин, достал мобильник. — Паша, зайди в свой отдел. Тут очень интересная дискуссия идёт и напрямую тебя касается.

…Слова свои, к изумлению и растерянности Кербина, новичок повторил, нисколько не смягчив формулировки, в лицо Павлу. Тот хотел немедленно уволить Андрея, но Кербин, назло конкуренту, перевёл новичка в соседний отдел.

Кербин молча смотрел на листки заявлений.

— Решение менять ты, я так понимаю, не будешь? — спросил он Андрея.

— Нет. Если вы хотите сохранить на предприятии нормальный рабочий режим, к возвращению Павла меня тут не должно быть.

Кербин кивнул, подписал заявление о переводе.

— Правильно. В таких случаях так и надо. И всё же, почему столь резко и бесповоротно?

— Вам когда-нибудь предлагали любовь, которая вам не нужна? И никогда не будет нужна? Так зачем мучить напрасной надеждой, растягивать боль в бесконечность? К тому же и себе проблемы создавать не хочется, присутствие носителей не нужной тебе любви обременяет. А так — всё пройдёт и забудется.

Кербин хмыкнул.

— Уверен?

— Вечным не бывает ничего, даже двигатель. Это абсурд.

— Что ж, ты прав.

Путь до Краснокаменска растянулся на трое суток — Павел не спешил, а Серёжик не торопил. Они заезжали по пути во все деревни, покупали сельские лакомства вроде топлёного молока, овсяных лепёшек или домашней пастилы, внимательно осматривали старинные церкви, просто любовались красивыми пейзажами — подолгу и со вкусом. Ночевали в гостиницах для дальнобойщиков, пофыркивая на их бытовую неустроенность. С удовольствием отдавались танцу на дискотеках, поражая случайных зрителей чёткостью и слаженностью движений.

Но при этом старательно избегали прикасаться друг к другу.

— Я не поеду дальше, — сказал вдруг Серёжик, когда они добрались до автостанции на крупной дорожной развилке в пятидесяти километрах перед Краснокаменском. — Всё. Спасибо тебе, но дальше я сам. И до города нужного доберусь, и на нормальную работу устроюсь. И даже учиться в университет на бюджет поступлю.

Павел посмотрел на него с растерянностью.

— С университетом идея хорошая, но почему ты хочешь уйти? Тем более вот так, ни с того ни с сего?

— Потому что пришло время всё решать за себя самому. И добиваться всего самостоятельно. Иначе я так из подстилок и не вылезу. Причём не имеет значения, кого я буду ублажать — шоферюг на автостанции ради куска хлеба или такого богатенького покровителя, как ты, за авто и золотые цацки.

— Но я вовсе не… — возмутился Павел.

— Закончилось бы всё равно именно этим, — перебил Серёжик. — Пусть сейчас ты ничего такого и не хочешь, но ведь ты будешь знать, где я, чем занимаюсь. И всегда сможешь придти и предъявить на меня права. Потребовать вернуть долг благодарности.

— Нет, я вовсе не…

Серёжик лишь усмехнулся:

— Ты ведь уже подумывал о том, чтобы оставить меня себе навсегда? Запереть в твоём роскошном и уединённом лесном доме, обрядить в шикарные тряпки, а затем показывать иногда своё милое приобретение гостям. И пользоваться им, как и когда заблагорассудится. Так ведь?

Павел едва заметно кивнул, покраснел от стыда, отвернулся. А Сергей опять усмехнулся:

— Один раз я уже такое проходил. И не хочу повторения. Но отказать тебе я не смогу, потому что мне не на что будет опереться в сопротивлении, ведь у меня ничего нет, даже себя самого. И тебе тоже неприятно будет, поскольку ты ищешь любви настоящей, а не покупной. Поэтому скоро ты начнёшь вымещать на мне все свои разочарования. Защитить себя я тоже не смогу, потому что мне нечего защищать. Меня ведь пока что по-настоящему и нет.

Павел посмотрел на него, спросил осторожно:

— Тот, от кого ты сбежал, плохо с тобой обращался?

Сергей откинулся на спинку кресла, полузакрыл глаза.

— Он обращался со мной как с вещью, которой я и был. Живой предмет коллекции красивостей, для разнообразия со скульптурами, картинами и шкатулками работы Фаберже… Меня берегли и холили, ведь в подпорченном состоянии я потерял бы значительную часть своей ценности. Но в один прекрасный вечер мой хозяин напился вдрызг и решил показать всю щедрость своего гостеприимства… Он пустил меня по кругу, разрешив использовать всеми доступными фантазии визитёров способами. — Сергей прикусил губу, помолчал. — После он орал на врачей, что я должен быть восстановлен в прежней форме как можно скорее. Сулил им огромные деньги и запугивал угрозами. А вот серьёзную охрану к палате приставить не догадался. Едва я смог ходить, удрал оттуда, недолечившись. Я понял, что такие вечера будут повторяться регулярно. Ведь вещь для того и существует, чтобы ею пользовались. — Сергей замолчал, усмехнулся горько. — Но оказалось, что подстилка — это не социальный статус, а состояние души. Знаешь, что самое смешное? У меня после той ночи не осталось ни одного шрама, ни малейшего следа. Как я был готовым к употреблению шлюхом, так им и остался. Но больше я так не хочу. Не могу.

Павел молча пожал ему руку. Сергей посмотрел на него с удивлением.

— Я не противен тебе? Не кажусь грязным?

— Прости меня, — тихо сказал Павел. — Я был груб и жесток с тобой.

Сергей робко прикоснулся к его руке.

— Это последняя наша ночь. Подари её мне. Пожалуйста.

Павел взял его за плечи, недоверчиво посмотрел в лицо.

— Ты действительно этого хочешь?

— Ты понравился мне ещё там… — сказал Сергей. — Сразу, как я тебя увидел.

И потянулся к Павлу с поцелуем. Губы у него оказались горячими, сладкими и невероятно искусными.

— Я умею не хуже, — прошептал Павел и принялся доказывать своё мастерство.

Когда поцелуй завершился, Сергей откинулся на спинку кресла и прошептал:

— С ума сойти… Я же теперь как пьяный.

— То ли ещё будет, — заверил Павел. — Но не здесь. Не в этой вонючей ночлежке. Я хочу любить тебя на хорошей кровати с чистыми простынями.

— Но сначала в душ, — ответил Сергей. — Умираю, хочу вымыться.

— Я тоже, — сказал Павел. И обратился к проходящему мимо шофёру: — Где тут ближайшая гостиница, достойная называться этим словом?