Холодом и жаром вмиг обожгло царя. Один в степи, с двумя только дюжинами стражников — легкая добыча! Тот, кого предпочел бы убить собственной рукой.

Как бичем обожженные, повскакивали царевичи. Эртхиа замешкался, пряча в темноте за спиной дарну, с суеверным ужасом глядя в искаженное лицо царя. На младшего и обрушился отцовский гнев.

Стиснув каменными пальцами плечи царевича, повелитель яростным шепотом велел ему седлать коня и мчаться назад. Где-то в степи отстала крытая белым войлоком и коврами повозка — найти и пригнать ее в лагерь! Немедля!

— Волы не побегут! — осмелился возразить Эртхиа, дивясь странному приказу.

— Так привези того, что в покрывале. Хоть поперек седла! — взрычал царь, хватаясь за кинжал. Левая рука еще сильнее сдавила плечо царевича.

— Что стоишь? Ну!

Эртхиа отпущенной веревкой опал к ногам отца, коснувшись лбом его сапог — и отпрыгнул в темноту. На его месте тут же оказался Лакхаараа, прижал щеку к носку сапога, выкрикнул:

— Меня пошли, царь, мой конь быстрее. Эртхиа — мальчик еще, не справится!

Царь сделал отталкивающее движение рукой, не коснувшись лба наследника. Отвернулся от костра и ушел в шатер, не отрывая ладони от надежной, как смерть, рукояти кинжала. Ибо, как сказал сказавший, нет для красоты хранилища надежней гробницы.

Царевич Шаутара, пятью годами старше Эртхиа, недоумевая, проводил глазами отца и повернулся к старшему: спросить, спросить и… и спросить. Но Лакхаараа, издав неразборчивый рык, развернулся и ринулся в темноту. Тогда Шаутара растерянно оглянулся на другого брата — и онемел, перехватив полный жадного любопытства, цепкий взгляд, устремленный Эртхааной вслед старшему.

Евнух молча стоял у повозки, сложив на груди руки, холодными глазами глядя в темноту между кострами.

Творилось неслыханное, но не ему, жалкому рабу повелителя, спорить с царевичем. Его дело теперь: подробно и без утайки доложить царю все, как было.

Карать, в том числе и евнуха, будет теперь повелитель — на все его воля, и над ним только воля Судьбы.

И евнух расскажет, как срывал с себя царский наложник серьги, ожерелья и браслеты, всё царевы подарки, знаки милости и отличия, — бестрепетно, как попало разбрасывая их по ковру, устилавшему дно повозки. Как кричал на младших евнухов, медливших расплести косички, и велел, как есть, не распуская, сплести их в одну. Штаны и кафтан, привезенные царевичем, напялил на себя бесстыжий сын змеи, и одежда была ему широка, и туже велел затягивать пояс.

Не нашлось головного платка, чтобы укутать огромную косу. И дерзкий высунулся из повозки, лишь рукавом едва прикрыв лицо, перегнулся через край и выхватил кинжал из-под локтя евнуха. А царевич ничего не сказал, только развернул в сторону евнуха пляшущего коня.

И беззвучно двоилась темная пелена на сияющем лезвии острейшей стали.

Широкой полосой, отрезанной от черного покрывала, обернули светлую косу. Один конец накинул все же сын змеи на голову. Туго обмотав над бровями скрученным белым платком, поданным царевичем, затолкнул под него за виском свободный уголок покрывала. Видны остались только глаза да высокие брови.

Босой выпрыгнул из повозки, и царевич, ни слова не говоря, подхватил его и закинул в седло на спине высокого белого жеребца. И рассмеялся.

Последнее, что видел евнух, — округлившиеся глаза между складок черного шелка, белые руки, вцепившиеся в высокую луку.

Царевич сжал бока своего бешеного коня, и тот одним прыжком унес его в темноту. Следом устремились его спутники — дюжина лучников, и стражники, уже успевшие созвать и заседлать коней, попрыгали в седла и умчались за ними.

И белый конь с бесценным грузом унесся следом.

Остались в повозке груда драгоценностей, и разрезанное на полосы покрывало, и сброшенные шальвары с жемчужными застежками.

Рабы, на всякий случай пригнувшись, жались у заднего колеса повозки. Растерянные младшие евнухи, вновь обретшие дар речи, бормотали бессвязное.

Храпели волы за повозкой.

Догорали костры.

То горяча и бросая вперед, то осаживая коня вертелся вокруг Эртхиа. Темноту рассекал его звонкий голос.

Акамие обеими руками стиснул высокую луку. В груди было пусто. Судьбе угодна его смерть в темной степи…

Страх заставлял сильнее сжимать ногами бока коня, и послушный конь стрелой летел вперед, а рядом счастливо смеялся Эртхиа. Он в четыре года уже был лихим наездником, и не помнил, и знать не знал, каково учиться держаться в седле.

— И царь сказал: привези его. Я тебе, брат, Шана привел — славный конь, мой конь, теперь твоим будет, хочешь? Нет, хочешь? Белый конь, брат, после золотистого — лучший! — Эртхиа задорно крикнул, будоража коней. Веселый заржал ему в ответ.

Белый Шан шарахнулся в сторону, взвился на дыбы, выбрасывая перед собой тонкие ноги.

Акамие бросило вперед, отпустив луку, он обнял шею коня, да так и остался висеть мешком, когда Шан возобновил свой бег. Прижав лицо к лошадиной гриве, не пытался выпрямиться, хотя больно била под ребра лука седла. Не было конца этой пытке, Акамие уже в голос стонал от боли и страха и готов был отпустить шею коня — будь что будет, хуже быть не может!

Но реже и реже стучали копыта, и лука в последний раз ударила в живот, и конь остановился. Акамие не мог ни рук разжать, ни распрямить спину. Чьи-то сильные руки рывком подняли его за плечи.

Озадаченное лицо Эртхиа приблизилось. Прислонив Акамие к своей груди, он спросил:

— Что с тобой, брат?

Акамие дрожал, не в силах произнести ни слова.

Эртхиа вдруг рассмеялся звонче прежнего.

— Йох, глупец же я, брат, какой глупец! Садись мне за спину.

Акамие замотал головой, отстраняясь, опасливо оглянулся на окружавших их всадников.

— Нельзя! Это — смерть и гибель нам обоим.

— Что же тогда?

— Поедем медленнее. Может быть, я смогу…

— Дай покажу тебе, — снова загорелся Эртхиа, вложил поводья в бесчувственные пальцы Акамие, вставил онемевшие ноги в стремена, объяснил, как управлять конем. — Держись прямо, брат, отпусти плечи, они у тебя как деревянные. Выше пояса напрягаться не надо.

Кони пошли шагом.

— Тебе неудобно, да, брат? — радостно волновался Эртхиа.

— Ничего, — сквозь зубы ответил Акамие, — ничего.

Его качало в седле из стороны в сторону.

Эртхиа развеселился еще пуще.

— А знаешь, это почему? Твой Шан — иноходец. Настоящий бахаресский иноходец. Этому коню цены нет, вот нет ему цены во всех царствах на все восемь сторон света! Мне его повелитель пожаловал за победу в состязаниях лучников. Он и Веселого обходит! Иногда. А ты прямо держись, брат. Слышишь, прямо! — и пронзительно свистнул.

Акамие мотнуло назад, но он удержался, натянув поводья и сжав колени. Белый Шан завертелся волчком, и не обращая внимания на своего непутевого всадника, пустился ровной иноходью следом за конем царевича. И бежали они рядом, грудь в грудь весь остаток ночи.

У Акамие захватывало дух, но сердце ликовало.

Царь, прекрасный и грозный обликом, стоял перед входом в шатер.

Пальцы правой руки ласкали рукоять кинжала, носившего имя Клык Судьбы.

Неподвижно застыли за спиной царя могучие стражи, нагая сталь клинков в их руках горела на солнце.

В сдержанном шуме готового к выступлению войска только небольшое пространство вокруг царского шатра оставалось неподвижным и безмолвным.

Спокойным было лицо царя, и ровным — его дыхание. Только пальцы размеренно скользили вверх и вниз по драгоценным ножнам.

Спокоен был царь, потому что вот-вот должны были умереть его тревога и ревность. Скоро — уже пора! — должен был вернуться его младший сын с бесценной ношей поперек седла. И знал царь, что был трижды прав, посылая младшего.

Младший, еще чистый душой и легкий мыслями, еще по-детски преданный отцу и — верно сказал Лакхаараа — еще мальчишка! Потому и послал младшего, что остальные не дети уже, а Акамие — прекрасен.