И в таких делах нельзя положиться на сыновнюю преданность и послушание.

Всей ладонью охватил царь рукоять кинжала: только мне и тебе…

Золотой конь скакал впереди трех дюжин всадников, и наездник в белом платке уже натягивал поводья, замедляя его бег. Но не было видно поклажи поперек седла, завернутой в черное покрывало, — и тесно сошлись брови царя.

Белый иноходец рванулся было вперед, обходя Веселого, но Эртхиа, выбросив руку, поймал повод и повел белого, останавливая и его.

И разглядел царь, что лицо всадника скрыто черным шелком, а руки, выпустив повод, неловко ухватились за луку. И высоко поднялись на миг его тяжелые брови, и еще мрачнее стало лицо, и остановились, белея, пальцы на рукояти.

А Эртхиа уже кинулся в ноги отцу и, как всегда, не дожидаясь позволения, заговорил, глядя снизу веселыми глазами:

— Я привез его! Он сам приехал!

Акамие, высвободив ноги из стремян, кулем повалился на землю. Никто не посмел поддержать его.

Обернувшись, Эртхиа рванулся было на помощь, но Акамие сумел устоять, схватившись за спасительную луку.

С трудом переставляя ноги, подошел он и упал на колени, лицом в землю, позади Эртхиа. Царевич повернул озабоченное лицо к отцу — и замер под его тяжелым, темным взглядом. И не сразу понял, что взгляд этот предназначен не ему.

Долго молчал царь, глядя на протянутые к нему по земле бледные руки Акамие, чувствуя на своем лице обжигающий взгляд младшего сына. В глазах Эртхиа языками пламени трепетал испуг и билась мольба, а царь видел, что чисты его помыслы, нет в нем темных желаний, зависти и притворства.

— Ты видел его? — ласково спросил повелитель.

Всем существом почувствовал Эртхиа, что говорить надо — только правду. И правду сказал.

— Да. Давно, но помню. Он был в вышитой рубашке и с девичьими косичками, и матушка не пустила меня играть с ним. Я тогда только учился стрелять из лука…

Это было правдой, и вспомнил об этом Эртхиа только сейчас, и чувствовал себя так, как бывает, когда оступишься на краю ущелья, но неведомой силой, немыслимой судорогой, нежданным везеньем — удержишься.

— Крепкая у тебя память, Эртхиа, — похвалил царь. — Иди, готовься в путь.

Не смея ослушаться, Эртхиа отбежал недалеко и, хоть ничего не слышал, не отрываясь следил за отцовской рукой, не отпускавшей кинжала.

Царь не сразу обратился к невольнику. Задумчиво разглядывал обмотанную черной тафтой косу, спадавшую со спины в сухую пыль. Потом спросил:

— Что, жемчужный мой, понравилось тебе скакать верхом?

У Акамие оборвалось и сжалось что-то в животе от тихого голоса царя. Убил бы уж сразу, не терзал бы страхом…

— Да, господин, — ответил Акамие, но голос присох к гортани.

— Что, мой нарджис, что ты сказал?

— Да, господин! — выкрикнул Акамие, желая положить конец пытке.

— А пальцы твои серебряные дрожат. Не от усталости ли? — тем же ласковым голосом продолжил игру царь.

— Нет! — поспешно ответил Акамие и прикусил губу. Тяжело и горячо стало векам от слез, выступивших не от страха, а от жгучей досады.

— Пристал ли страх столь отважному всаднику? — с нехорошим смешком спросил царь. — Подойди ко мне, мой легконогий.

Акамие поднялся. Ноги едва слушались, но голову он держал высоко.

Царь впился взглядом в его лицо.

Акамие понял, что делает шаг навстречу смерти.

И сделал его.

В глаза царю смотрел спокойно: Судьба исполнится, никому не дано противиться ей.

Исполни же, царь и отец, судьбу мою.

Глядя в отрешенные, небоящиеся глаза, царь положил обе руки на плечи Акамие — не придавил сверху, а, будто поддерживая, сжал с боков. И смотрел, смотрел внимательно. Чего еще не разглядел он в этих глазах за пять лет при колеблющемся, уклончивом свете масляных светильников? И только ли яркое солнце над войском причиной тому, что и светлее, и ярче кажутся виноградово-синие глаза, не обведенные черной и золотой краской?

Громким голосом выкрикнул царь имена сыновей — над лагерем заметались голоса, повторяя приказ царевичам явиться к отцовскому шатру.

Во рту стало солоно. Акамие разжал зубы. Провел языком по занемевшим губам. Нижняя была прокушена.

Царь развернул Акамие, поставил справа от себя, не отнимая руки от его плеча.

Первым подбежал Эртхиа, пеший и без кольчуги. Царь сверкнул на него глазами, и царевич отступил, прячась за конями подъехавших братьев.

— Вот этот, что в покрывале, — медленно, весомо выговаривал царь, — это брат ваш, Акамие. А это, Акамие, твои братья: Лакхаараа, Эртхаана, Шаутара и… — царь строго свел брови, — и Эртхиа.

Акамие видел их наконец-то всех и вблизи. Все похожие между собой, словно царь, старея, оставлял свои облики, как змея — сброшенную кожу, и облик молодого царя продолжал жить отдельной жизнью. В белых платках вокруг высоких шлемов, в ярких кафтанах, все, кроме Эртхиа, в сверкающих кольчугах.

И все смотрели на царя, лишь бросая на Акамие подчеркнуто равнодушные взгляды: не пристало разглядывать того, что в покрывале, если он принадлежит не тебе.

Лакхаараа и того меньше: ни разу его взгляд не остановился на Акамие.

А Эртхиа, не скрываясь, улыбался во все глаза.

— Вам поручаю мое сокровище. Будете ему стражей и охраной. Эртхиа! — царь еще строже сделал лицо и голос. — Научишь его держаться в седле.

Эртхиа кинул торжествующий взгляд на братьев и быстро опустил глаза.

— А ты, смелый всадник, — повернулся царь к Акамие, — прячь лицо надежно, чтобы не было беды и раздора.

И доволен был царь решением своим, потому что знал: каждый из братьев станет зорким соглядатаем за остальными. Не опасны ни угрюмое своеволие Лакхаараа, ни тишайшая хитрость Эртхааны. Шаутара же, беспечный охотник, благороден настолько, насколько позволяет его беспечность. Худого не замыслит, а и замыслит — не совершит. Забудет, времени не найдет.

Эртхиа, младший, душою прям, как добрый клинок. И все его помыслы и побуждения на виду.

Вместе — будут братья как связанные веревкой.

И на все время похода мог царь оставить тревоги о сохранности драгоценной своей игрушки.

Злой зимний ветер пронизывал до кости, и кольчуги не спасали, и не укрывали щиты.

Черные плиты мостовой перед высоким дворцом владык Аттана были завалены телами воинов. Последний отряд дворцовой стражи погибал под ударами прямых мечей завоевателей у входа в башню, где готовились принять смерть наследники владык.

Сам царь и бог Аттана и его жена были найдены сидящими на троне в пустом и гулком тронном зале. Гордые улыбки застыли на мертвых лицах. Повелитель Хайра приказал убрать их тела.

Теперь дворец аттанских владык был пуст и нем, только во внутреннем дворе, у подножия высокой башни, слышался затихающий шум схватки. Защитники дворца погибли, а рабы разбежались. Хайарды, кроме отряда, осаждавшего башню, покинули дворец по приказу царя: им принадлежало право брать любую добычу в городе, но не во дворце.

Перед гладкими до маслянистого блеска широкими ступенями царевичи оставили коней, передав поводья сопровождавшим их воинам, и вошли во дворец, дивясь странной, чуждой его красоте. Ни резьба, ни роспись не украшали огромные пространства стен и высоких потолков, лишь окна, узкими щелями отверзавшиеся по обе стороны, перегораживали залы пластами холодного зимнего света. В других залах окна были сделаны в потолке, и свет стоял узкими колоннами.

Обмениваясь удивленными возгласами, царевичи прошли череду гладких пустынных залов, невольно стараясь держаться вместе: своенравное эхо жило в этом дворце. Оно подхватывало каждый звук, играло и тешилось им долго и прихотливо.

Эртхиа попробовал было поиграть с ним, но Лакхаараа так дернул его за плащ, что ткань затрещала, надорвавшись у золотой пряжки на плече.

Акамие умоляюще посмотрел на брата, прижимая озябшей рукой черный шелк ко рту.

То насмешливые, то грозные отражения голосов пугали его. Таинственная сила, могущественная и недобрая, чудилась ему в огромных и безжизненно пустых помещениях дворца.